БОЖИЙ ПИЛИГРИМ

Встреча курских читателей с легендарным путешественником
 отцом Фёдором Конюховым
 
Нет, Фёдор Конюхов пока что не приехал к нам в гости.
Но можно надеяться, встреча с ним ещё состоится когда-нибудь в Доме литератора на Красной площади.
Фёдор Филиппович Конюхов не только самый знаменитый путешественник нашего времени, он ещё и самобытный художник, автор более трёх тысяч картин. Курским литераторам он известен и как талантливый писатель, автор книг о путешествиях (на основе собственных путевых дневников), а так же произведений глубокого духовного содержания, как «Мой путь к Истине» или «Там, где видно Бога». Эти книги написаны им уже после принятия духовного сана.
Сейчас Фёдор Конюхов – священник Русской Православной Церкви, служит он в Москве, в построенном им самим храме, а так же в тех монастырях, где уединяется для молитвы.
Своих привычных экстремальных путешествий отец Фёдор не оставляет, в настоящее время он, между прочим, дрейфует на огромной льдине в Северном Ледовитом океане, где занимается научными исследованиями и пишет цикл картин на северные мотивы.
Незадолго до нынешней полярной экспедиции нам удалось встретиться с отцом Фёдором Конюховым в его знаменитой тульской Деревне, которая расположена в заокских лесах в трёх километрах от Оки. Там неугомонный мореплаватель строит храмы и часовни, сажает сады, мастерит скворечники и радушно встречает всех, кто приезжает к нему в гости. Вот и мы поехали к отцу Фёдору не только как заинтересованные читатели, но и как православные паломники, имеющие религиозную цель. Об этом сейчас и расскажу.
17 июня нынешнего года  мы отправились к нему из Курска в четыре утра на двадцатиместном «Мерседесе». Утро было прохладное, но потом стало сильно припекать. Измученные долгой дорогой (400 км) в душном автобусе, радостно повыскакивали мы на свежий воздух тульских лесных просторов уже часов в одиннадцать дня, разминая ноги на шуршащем белом щебне укатанной грунтовки, кажется, в самом центре его знаменитой деревни-заповедника.
Нас было двадцать человек паломников, приехавших на освящение закладного камня будущей часовни в честь святителя Митрофана Воронежского. Деревянный макет её в виде небольшой изящной ладьи освящался тут же, у камня-креста, заблаговременно водружённого на прочный бетонный постамент с расставленными по его краям живыми цветами. Эти скромные герани в горшочках оживляли бетонную глыбу и придавали ей уютный домашний вид. Потому всем было радостно и легко, и многие, оглядываясь на отца Фёдора, приветливо улыбались друг другу в ожидании, когда начнётся молебен. Конечно, не могли обойтись и без фотографирования на мобильник на фоне достопримечательностей необычной конюховской деревни, которая официально называется так: Биосферный заповедник «Деревня Фёдора Конюхова».
После освящения закладного камня, а также маленького улья-часовенки на месте будущей пасеки, отец Фёдор радушно собрал нас в своей келье и отвечал на наши бесчисленные вопросы, рассказывая о путешествиях и всяких удивительных приключениях во время своих плаваний и экспедиций.
 
Когда отец Фёдор, по-мальчишески смеясь, рассказывал нам о том, как впервые обнимал верблюда, он произнёс слова, о которых я подумала: так могла бы называться книга. Честно признаюсь, именно с такой мечтой я и отправилась в эту поездку.
С недавнего времени отчего-то затомилась душа моя, и стало казаться, что больше ничего у меня не напишется. Огонёк пропал. Внезапная смерть критика Валентина Курбатова, одного из самых уважаемых мною в современной литературе (на поддержку которого я надеялась, написав новую книгу), будто подрезала крылья – а кому теперь интересна моя работа? Что пользы писать, если книгу увидят лишь единицы? А Валентин Курбатов мог бы сказать на всю Россию, что вот, дескать, есть в Курске автор, книгу которого мне интересно было прочесть. А мнение его очень важно. Для многих оно может оказаться решающим в литературной судьбе. Вот и мне казалось, что без поддержки великого критика я, вроде бы достигнув уже чего-то в своём деле, дальше не могу двигаться. Надо было начинать всё сначала: ни на что не рассчитывать и писать о том, что волнует больше всего, что ближе всего твоему сердцу. Однако прежнего вдохновения не было. Такая натура: если нет новых встреч и впечатлений, если всё стало понятно и немного даже наскучило, заставить себя писать почти невозможно.
Год ковидного карантина утомил психически и пресёк планы на будущее: зачем писать книги, если их скоро некому будет читать?.. О своих книгах вспоминала теперь уже без особенной радости – ну, написала, и что? Вот стою на Литургии в храме святого Георгия Победоносца, что недалеко от моего дома, и ни один человек здесь не знает, что я пишу…
Потому приглашение поехать в гости к отцу Фёдору Конюхову восприняла как знак Божий: вот тебе впечатление, просыпайся!
Когда позвонил отец Анатолий Зайшлый, настоятель храма святителя Митрофана Воронежского, что в пригородной слободе Букреевке, и вежливо поинтересовался (даже не догадываясь, какую бурю эмоций вызовут его слова), не хочу ли я поехать на освящение часовни к отцу Фёдору Конюхову,  я,  ощутив волнующий холодок на коже, с глуповатой придирчивостью уточнила:
– Это совпадение имён такое? Священника зовут Фёдор Конюхов? Или это… тот самый?
Батюшка спокойно отозвался, опять же не подозревая, что я уже готова прыгать от радости и не делаю это лишь потому, что ещё не верю в своё счастье:
– Да, это отец Фёдор Конюхов, который ещё и путешественник, и иконописец, и книги пишет… Тот самый, тот самый!
Как уживаются в одном человеке такие противоречивые вещи, до сих пор никто не знает. И я не понимаю, откуда во мне такой восторг, если ещё несколько минут назад думала с грустью о своей жизни, опять, кажется, не удавшейся… То есть это у меня наваждение такое: аккурат через каждые семь лет впадать в безысходное уныние и думать, что жизнь всё-таки не удалась. Можно подумать, что подсознательно я руководствуюсь ветхозаветными принципами, измеряя жизнь иудейскими седминами. У них через каждые семь лет наступал год юбилея, то есть отдыха. У меня через каждые семь лет, напротив, год уныния, тяжкого труда души. Это теперь я улыбаюсь, иронично говоря об этом, а когда прижмёт печаль, тогда уж становится не до смеха…
Даже неловко теперь признаваться, но и о конечности жизни подумывать стала с глухим безразличием, представляя, что «здесь» мне терять всё равно уже нечего – будущего не будет.Казалось, можно вот так ходить до кончины в церковь, умиляться стройному пению хора, слушать проповеди после воскресной Литургии, нетерпеливо нащупывая в кармане заранее купленную просфорку. Потом, поклонившись низко три раза на три стороны, выходить чинно из церкви и блаженно съедать на ступеньках свою просфору, озирая проспект Победы с высоты величественного храмового крыльца. А после, ещё раз поклонившись алтарю, спускаться по гранитным плитам и чувствовать спиной благословляющий взгляд с высоты, исходящий от образа Спаса Нерукотворного на белокаменном фронтоне...
 
***
«Верблюд пахнет вечностью»…
Когда улыбающийся отец Феодор произнёс эти слова, изображая мальчишеской мимикой, как был приятен ему этот верблюжий терпкий запах, во мне опять всколыхнулась эта ликующая волна: как много созвучий и совпадений вплетает Господь в непонятную для меня, но Им лишь ткущуюся ткань моей судьбы….
Я уже полюбила душой одного такого вечного двугорбого верблюда.  Полюбила и забыла, то есть отложила книги его до лучших времён, когда снова откроется душе этот феерический мир поэзии, неподвластной ни времени, ни зыбучим пескам.
Это не я так выдумываю. Это сам поэт Тимур Зульфикаров называет себя двугорбым верблюдом, вечно скитающимся по пустыням. Два горба его – это две великие культуры, русская и таджикская. И когда отец Фёдор ласково восхитился верблюдами, тут же вспомнился мне и Тимур Зульфикаров, этот русско-таджикский наследник Ходжи Насреддина, что воспевает выносливых вьючных животных, поэтически именуемых кораблями пустыни, с особой любовью и благодарностью.
Однако сомневалась, уместно ли придуманное мною название книги, если на обложке, конечно же, будет портрет отца Фёдора вовсе не в облике пилигрима, а в этой уютной вязаной шапочке, в которой он приветливо встретил нас на лесной поляне. И не будет ли слово верблюд диссонансом, когда сам отец Фёдор любит во всём гармонию, красоту.
Но подумала и решила: у отца Фёдора свои верблюды, не поэтические. Они у него, конечно же, духовные. То есть от проявлений духа, а не от лирического взгляда на мир. А ещё у него много верблюдов художественных. Целая серия картин, с которых смотрят на нас эти задумчивые вечные скитальцы…
 
***
В своей книге, которая называется «Там, где видно Бога» (2020), отец Фёдор пишет о России:
«Во многих странах я путешествовал, но лучше нашей страны не нашёл. И лучше веры нашей православной я не увидел».
Эти слова поставлены в книге эпиграфом как самая главная мысль писателя.
В названии – «Там, где видно Бога» – слышится мне некая провокационная мысль, противоречащая известному евангельскому: Бога никто не видел нигде. Как же отец Фёдор утверждает, что есть место, где «видно Бога»?
Кажется, тут полемика не с Евангелием, а с однозначностью толкования его. Буквально, физическим зрением – да, никто не видел. Но есть места, есть такие укромные уголки внутри человека, где он встречается с Богом. Если размышлять над этим названием, ещё не прочитав книги, именно такое понимание приходит на ум. И когда откроешь книгу и прочтёшь, оказывается, что ты был почти прав: автор говорит о том, что Бога он встретил в океане, на склонах Эвереста, в безлюдной пустыне, но ты понимаешь, что речь идёт о встрече в собственной душе.
«Бога нельзя обрести телесно, Его можно обрести мысленно. В этом плавании Всемогущий Бог присутствовал на палубе моей яхты! Я не видел Его в лицо, но Его дух благоговейно охватил мою душу».
…А на задней обложке книги «Там, где видно Бога», когда я, дочитав, захлопнула её, нечаянно увидела слова автора:
«Только сейчас я понял, что искал уединения, и потому стремился уйти в Океан или тишину полярного холода, в высокие горы. И так я привык, чуть что, – и уже в одиночку огибаю земной шар на яхте или воздушном шаре, чтобы уйти в самого себя. Однако сейчас я нашёл самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, –  это его душа».
Так что евангельская максима, выраженная апостолом Иоанном Богословом: «Бога никтожевиденигдеже» (по-церковнославянски), в личном духовном опыте верующего человека претерпевает существенную смысловую трансформацию. «Нигде» это во внешнем мире, в суете бытовой повседневности, в шуме толпы и блеске больших городов, в обольщениях земных обстоятельств и достижений. А внутри человека есть место, где «видно Бога», где Христос встречается с нами, входя в открытую дверь…
 
***
Дерзнула спросить у отца Фёдора, чувствует ли он себя исключительным человеком. Он так взглянул укорно, что я поняла свою глупость, и стало стыдно за такой вопрос. Но он всё-таки тихо обронил в ответ:
– Я чувствую себя самым грешным человеком.
Как аукнется, так и откликнется. Мой вопрос прозвучал, что называется, в лоб. Отец Фёдор ответил самой смиренной и самой традиционной из всех смиренных формул христианина. Преподобный Силуан Афонский, как свидетельствует об этом его ученик отец Софроний (Сахаров), разделял два типа смирения. «Силуан говорит: есть смирение аскетическое – я хуже всех, а есть смирение от Бога, которое неописуемо. И он называет его Христово смирение».
Однажды я тоже попыталась смириться перед своими читателями, написав в одной статье псаломское: «Азъесмь червь, а не человек…», но меня уличили в самолюбовании, напомнив, что такое уничижение паче гордости.
Выходит, чтобы иметь право так нарочито уничижать себя, так публично смиряться, надо сначала стать личностью такой величины, которую никто не сможет оспорить. При этом «величина», конечно, не во всех «измерениях», а прежде всего в том, где ты чего-то стоишь и что-то умеешь, то есть в своём деле. Невозможно ведь человеку быть превосходной величиной во всех сферах жизни, но он может проявить себя лучшим в каком-то любимом деле.
Это я к тому, что величайший русский путешественник современности отец Фёдор Конюхов вовсе не претендует на величие в духовном смысле. В пастырском своём служении он как раз проповедует нищету духовную, скромность, нестяжательность, бескорыстную заботу о своей пастве.
 
Когда мы слушали его в келье, он говорил о молитве в особо трудные моменты плавания. Когда гребёт сам, руки покрываются мозолями. Когда силы иссякли, и он не может больше работать руками, то начинает усерднее молиться и просить помощи. Лодка при этом продолжает плыть…
Он будто гребёт сам, но замечает, что мозоли на ладонях уже не беспокоят.
Со своим характерным суховатым смешком, как обычно смеются дети, пытающиеся рассказать что-то удивительное, взволновавшее их, так что даже как бы захлёбываются собственным голосом, приглушённым из-за таинственности происходящего, отец Фёдор говорил нам, улыбаясь и хитровато прищуривая свои безмятежно чистые, родниково прозрачные, бездонные отроческие глаза:
– Когда сам гребу, руки в мозолях, когда ангелы помогают – мозолей нет! Мозолей нет – значит, ангелы помогают!
 
***
Название книги отца Фёдора Конюхова «Там, где видно Бога» перекликается с известным богословским трудом другого подвижника русского православия архимандрита Софрония (Сахарова), духовного ученика преподобного Силуана Афонского и автора его первого жизнеописания. Книга отца Софрония называется «Видеть Бога, как Он есть». И я ни за что не поверю, что отец Фёдор называл свою книгу без оглядки на этот труд.
Вот что пишет об авторе «Видеть Бога, как Он есть» игумен Серафим (Покровский): «Опыт старца Софрония многогранен, уникален в своём роде… имеет огромное значение для современного православия… и извне, и изнутри опасно колеблемого. Богословское и литургическое видение старца есть выстраданный плод Духа, десятилетиями с плачем искания Лица Бога Живого…». Если мы откроем книгу отца Фёдора Конюхова и прочтём хотя бы несколько страниц, то увидим, что она тоже об исканиях Бога Живого, только написана самым простым, самым понятным, совсем не богословским языком…
«У меня в роду были священники и среди них – пять святых. Это всегда призывает меня к особой ответственности перед Богом и людьми за избранный духовный путь. Я ещё 37 лет назад хотел быть священником. Хорошо, конечно, путешествовать, в горы подниматься, яхту вести вокруг света… Но я не хотел закончить свою жизнь в суете».
Мне тут хочется снова оглянуться на самоё себя. Потому что я тоже боюсь исчезнуть в суете, а чтобы этого не случилось, читаю книжки про вечность. Конечно, вспомнила я архимандрита Софрония здесь не только потому, что названия книг созвучны у них с отцом Фёдором.
Вот лежит передо мной книга небольшого формата, удобно брать с собой в дорогу.  Называется «Устремлённый в вечность. Старец Софроний (Сахаров), ученик преподобного Силуана Афонского», 2020-го года издания. «Случайно» увидела её недавно в церковной лавке в храме прп. Сергия Радонежского, обрадовалась, схватила. Пишу в кавычках «случайно», потому что знаю: ничего случайного нет в жизни тех, кто ищет Бога. И вот так же вроде бы «случайно» открыла я наугад страницу и прочитала о том, о чём сама могла бы точно такими словами сказать, пытаясь передать своё впечатление от встречи с отцом Фёдором. Это было письмо отцу Софронию от женщины, вдруг осознавшей, что такое смирение. Поскольку книга попала мне в руки буквально на второй день после встречи с отцом Фёдором, приведу здесь начало этого письма, как если бы я сама о себе рассказывала:
 
«Дорогой о. Софроний, большое спасибо Вам за письмо. Вы благодарите меня за гостеприимство, за приём, оказанный о. Симеону, но у меня чувство, что я должна благодарить. Я почти ничего не сделала, а получила многое. Потому я благодарю Бога, Вас и самого отца Симеона за наше путешествие. Оно было таким лёгким, наполненным и радостным, как не может быть при нашей обстановке, при нашей бедности, грязи, плохих дорогах и, наконец, при нашей физической усталости. Но всё покрывалось бесконечной добротой, простотой и благожелательностью о. Симеона, его любовью ко всем, живым интересом. Это очень важно, что целых 10 дней постоянно я жила в атмосфере, точнее в духе этой простоты и любви ко всем. Важно, потому что я кое-что узнала о смирении».
 
Письмо это я ещё процитирую далее, а пока хочу остановиться и сразу сказать, что могу, воспользовавшись чужим текстом, уверенно заменить «отца Симеона» на «отца Фёдора», и это будет именно то чувство, для определения которого я поначалу даже не находила у себя слов. Я непрестанно благодарила Бога за своё путешествие к отцу Фёдору, а вот обозначить своё потрясение от встречи с ним как-то сразу не получалось, не хватало внутреннего осознания того, с чем именно я имела дело. Просто обуревал детский восторг, что была рядом с таким человеком. Но – каким? Что так потрясло меня? Неужели только то, что знаменитый на весь мир человек может позволить себе быть таким доступным и открытым для общения? Ведь ехала я всё-таки не к «великому путешественнику», а в первую очередь к православному священнику, который – по совместительству, так сказать – ещё и самый известный в мире непоседа. Это причудливое сочетание православного духа и неукротимого романтизма удивляло и требовало понимания. Некоторые называют это авантюризмом, но я не согласна; авантюра – не просто «приключение», это изначально смесь самоуверенности и суеты, чего нет в отце Фёдоре.
И вот это письмо, обращённое к старцу Софронию, вдруг открывает мне, как назвать то чувство, что я испытываю. Оказывается, это моё необъяснимое состояние происходит от соприкосновения с истинным смирением, которое очень редко встретишь в повседневной жизни. Автор письма называет это «бесконечной добротой, простотой и благожелательностью». Да, эти качества я заметила у отца Фёдора. С первой минуты встречи он заговорил с нами как с детьми, которым нужно улыбнуться, ласково пошутить, чтобы они не смущались, не сторонились пугливо, нужно спросить их о самочувствии, побеспокоиться, не устали ли они с дороги, не хотят ли сладкого чаю с печеньем или даже конфет. Из всей нашей группы он выхватил взглядом сначала младших и, обратившись к Серафиме, внучке отца Анатолия, показал рукой на стоящую неподалёку некую избушку на курьих ножках (как показалось мне от радостного, почти сказочного волнения), объяснив, что туда можно пойти и отдохнуть, привести себя в порядок. И я, разумеется, тут же увязалась за Серафимой, потому что не заглянуть в эту избушку с торчащими из-под застрех «курьими ножками» было бы непростительно. Я ведь не знала, что вскоре мы все туда пойдём вместе с гостеприимным хозяином, и там состоится что-то вроде пресс-конференции на православные темы. То есть мы наперебой будем просить: батюшка, а расскажите вот это, батюшка, расскажите ещё и про то. И было так мило сердцу, так трогательно произносить это простое, домашнее: батюшка! Но не раз возникала и мысль: не покажется ли отцу Фёдору это фамильярностью, каким-то провинциальным панибратством? А он откликался тихо и ласково, будто радуясь, что его окружили бесхитростные, любознательные дети. И сам становился дитём, смеясь и отшучиваясь от наших слишком глубокомудренных вопрошаний, будто догадывался, что не все из нас приехали к нему ради духовной беседы (кто-то просто хотел увидеть «живого Фёдора Конюхова»), и потому избегал чрезмерной серьёзности. И когда он однажды откликнулся тихо на мой, в общем-то, провокационный вопрос (хотелось, чтобы он говорил и говорил, не умолкая), подумала, что смирение, наверное, таким и бывает: тебя дёргают и теребят всякими способами, а ты лишь тихо вздыхаешь в ответ…
 
«О смирении я много читала прежде, – писала далее женщина в том письме, что я начинала цитировать выше, – а когда стала искать в жизни, то немного достигла. Первое, я очень хорошо поняла, что такое несмирение –  это я. Увидела некоторых людей, которые иногда поступали вопреки гордости. Но теперь я поняла: узнать что-то о смирении можно только если сам пожил в духе смирения какое-то время. Как с запахами, пока сам не вдохнёшь, не узнаешь. Богу было угодно на целых 10 дней поместить меня совсем близко, в одну машину, в одно путешествие, за один стол с о. Симеоном, и ситуации были разные. И вот – драгоценный результат. Я смогла почувствовать, как это бывает, когда смирение. У нас принято много внимания уделять внешнему проявлению смирения: земные поклоны, целование рук, платок, невступание в разговор, некоторая прибитость. Но оказывается, можно быть смиренным человеком, оставаясь совершенно самим собой, сохраняя достоинство, говоря об очень умных вещах и даже рассердиться немного.  Кажется, не в поведении и не в отношении дело, а в состоянии. Смирение – это какой-то иной, более высокий план бытия, и, наверное, только Бог это может дать человеку. Видимо, конечно же, всё это известно, и в этом нет ничего нового, но теперь это мой опыт, притом драгоценный».
 
Вот такое письмо, значимость которого для меня ещё и в том, что открылось оно мне именно в тот момент, когда я мысленно недоумевала: что такого необыкновенного я увидела в отце Фёдоре? Я увидела то, чего желала, но не ожидала, не верила, что можно вот так запросто это увидеть. А к концу дня, когда нам уже пора было собираться в обратную дорогу, можно было уже и почувствовать, что ты становишься другим рядом с этим необычайным, удивительным, фантастически интересным человеком – отцом Фёдором Конюховым…
Свой «драгоценный результат» я получила не за десять, как автор письма, а всего за один неполный день, всего за несколько часов, но эти часы были наполнены таким светом, такой лёгкой, невесомой радостью! Казалось бы, отчего? Ну, приехали на огромную лесную поляну в заокских дебрях, расчерченную дорожками по генплану строителей… Через бурелом продирались по щебнистой дороге… Комфортабельный «Мерседес» бросало на ухабах так, что он жалобно стонал и поскрипывал, как допотопная телега… Думалось: этот экстремал Фёдор Конюхов даже тут верен себе – опять первый! забрался в чащобу, чтобы начать с нуля экологически чистую цивилизацию! Не всякий желающий сможет запросто добраться сюда. Пластиковых бутылок и одноразовых стаканчиков ещё по обочинам не набросали… А вот белые цапли на лесном болоте промелькнули за окном…
Когда же мы приехали и начался молебен, тут я и поняла, что такого необыкновенного таится в этих маленьких часовнях, гостевых избушках и нарядных птичьих домиках-скворечниках. Во всём этом не было привычного цивилизационного цинизма. Всё здесь было создано не ради комфорта и выгоды, а ради Истины и Красоты. Всё было чистым и бесхитростным, несмотря на причудливую фантазию архитектора и главного строителя. Здесь в который раз вспоминалось мне литургическое «прозвище» Господа Иисуса Христа, упоминаемое в девятой песни канона Пресвятой Богородице. «Нетления искушением рождшая, и всехитрецу Слову плоть взаимодавшая» – поёт о Ней церковный лик, именуя Спасителя всехитрецом. А если вспомнить текст ирмоса полностью, то обнаружится ещё и то, что Богородица зовётся «Селом Невместимого Зиждителя»:
 
Нетле́нияискуше́ниемро́ждшая, / и всехитрецу́ Сло́ву плоть взаимода́вшая, / Ма́тинеискусому́жнаяДе́воБогоро́дице, / Прия́телищеНестерпи́маго, / Село́ Невмести́магоЗижди́теля Твоего́, / Тявелича́ем.
 
На освящении закладного камня будущей часовни пелись другие тропари и молитвы, но вот это сочетание слов – «Село Невместимого Зиждителя» – казалось мне каким-то таинственным образом применимым к окружающему нас пространству. Не мог же отец Фёдор задумать такое грандиозное дело без благословения Божьего и без Покрова Пресвятой Богородицы! Кажется, я видела икону Покрова в его келье…
А в журнале «Фома» вот только что прочитала, заглянув невзначай: «Не зазорно быть хитрым верующему человеку, у которого  Бог  называется –  всехитрецом, а таинство спасения – Божественной хитростью». Хитрость не как коварство тут, а искусность, опытность, смекалка.
Всё это затеяла я тут к тому, что и сама поездка к отцу Фёдору казалась неслыханной, невероятной, каким-то непостижимым образом случившейся, и всё окружающее в его деревне виделось мне сказочным, фантастически удивительным, невозможным в нынешней технократической цивилизации, где только пластик да мертвящие голоса роботов-автоответчиков, плюс всевидящий и всеслышащий интернет, считывающий каждое твоё слово и претворяющий его в рекламу, своей дебильной навязчивостью могущуюзапросто свести с ума.
Рядом с отцом Фёдором казалось, что ничего этого больше нет, что мир преобразился, стал живым и красивым. Не искусственно красивым, не гламурным и пластиковым, а натуральным, древесным, хвойно-лиственным. Без пошлой роскоши и тупого высокомерия. Без истерических сенсаций и желания пылить в глаза.
Рядом с отцом Фёдором мне подумалось, что, наверное, так же душевно было у преподобного Сергия Радонежского на Маковце…
 
***
Во время беседы с отцом Фёдором набралась дерзости и попросила уточнить, когда именно произошла его сознательная встреча с Богом. Он рассказывал о детстве, о родительском доме, о бережно хранимом в шкатулке для пуговиц маленьком нательном кресте, оставшемся от деда, которого все помнили и любили, но всё-таки с величайшим потрясением встретили в 1988 году сообщение о его церковной канонизации в чине новомучеников российских.
Пытаясь быстро сформулировать свой вопрос, я брякнула что-то о внешней обрядности, связывая это с его рассказом о дедовском кресте, «валявшемся», по его же слову, до времени вместе со швейными принадлежностями в маминой шкатулке. Так продолжалось весь период советской эпохи, пока в стране не начали открыто говорить и писать о вере, о христианстве, о русской православной культуре и святости. Может, и оскорбившись этой моей нелепой, торопливо и неуместно упомянутой «обрядностью» (другого слова не успела найти для обозначения общей культурной традиции, внешнего благочестия, не подкреплённого личным опытом богоискательства), отец Фёдор не захотел отвечать на беспардонный вопрос, кратко обронил в ответ, что вера у него была всегда, воспринята от семьи, в которой она тоже была всегда. Одним словом, вера его впитана с молоком матери, как говорят в таких случаях.
У меня в это время уже лежала в сумке его книга, которую я, кстати сказать, тоже дерзко, беззастенчиво выпросила у него самой первой из всех наших паломников, едва увидев её у него в келье на книжной полке и безотчётно выхватив из-под стопки других. Ответ на мой не слишком удачный вопрос уже был в этой книге, но я этого ещё не знала.
 
Помню, разволновавшись оттого, что держу в руках книгу, которую наверняка листал, держал в руках сам отец Фёдор, стала носить её с собой по келье, судорожно размышляя, не будет ли запредельной бестактностью попросить её у батюшки, когда он войдёт. А в келью его мы пришли поначалу вдвоём с отроковицей Серафимой, внучкой отца Анатолия Зайшлого, и пока она мыла руки в деревянном закутке, отведённом под туалет, я уже зырила глазами по книжным полкам. Привычка! – как говаривал герой кинофильма «Джентльмены удачи», взламывая дверь в гостинице...
Да, чего уж греха таить, была мысль засунуть тайком эту книгу в сумку, а батюшке в возмещение ущерба положить на полку свою. Прихватила я в поездку, разумеется, и свои две книги, не думая даже о том, чтобы дарить их знаменитому путешественнику (который всё равно никогда их не прочтёт – делать ему, что ли, нечего больше), но предположив, что в автобусе я вполне могу быть кому-то интересна.
Теперь же, когда стояла я в келье великого пилигрима, созерцая на полках разноцветные корешки со знакомыми и незнакомыми именами мореплавателей, альпинистов, первооткрывателей и просто писателей и поэтов, сердце занывало и щемило от соблазна оставить здесь и свой след. Хотя моё имя на этих полках могло бы иметь точно такой же вид, как, скажем, надпись на стене Эрмитажа: «Здесь был Вася».
И хоть трепет мой был велик, но соблазн – тоже. Книгу «Две повести о любви» уже вытащила из сумки и держала в руках наготове, прицеливаясь к книжной полке иникак не решаясь на варварский жест.
Мысли крутились в голове лихорадочно: конечно, отец Фёдор не сразу обнаружит подмену, может и вообще не заметит ничего нового в том, что на полке появилась какая-то «Марина Маслова». Мало ли у него гостей бывают в келье, и кто угодно может оставить свою книгу. Я не о прочтении этой книги думала, а о том, что здесь, в этом благословенном месте, останется частица меня самой – моя книга… Моя книга – на книжной полке отца Фёдора Конюхова! Я уеду – она останется здесь, и я буду тайно связана с этим удивительным, необычайным местом…
Помнится, в первую свою заграничную поездку, в Черногорию, взяла я маленький красный молитвослов, умещающийся в нагрудном кармане. И когда, побывав в Остроге, возвращались мы по горному серпантину, останавливаясь на самых живописных поворотах, на краю ущелий, с замиранием сердца заглядывая за край, чтобы увидеть внизу бушующий поток реки Тары, пришло мне в голову такой странное сумасбродство: бросить вниз, в эту реку, свой красный молитвослов, чтобы связать себя с этим местом и вернуться сюда ещё раз. Благо, вовремя одумалась, сообразила, что проще бросить монетку, и метнула её так неистово, с таким неудержимым желанием, что действительно ровно через год, почти что день в день, стояла на этом же месте, не веря, что бывают на свете такие чудеса.
Вот точно так же хотелось мне вернуться когда-нибудь и в келью отца Фёдора.
Книга «Две повести о любви» была о писателях, об их художественной прозе. Изюминка была в том, что оба писателя – Михаилы, и в предисловии я рассказывала, какую роль играет в моей жизни Архистратиг Михаил, как он меня с этими двумя земными Михаилами связал. Один из прозаиков – наш, курский Михаил Еськов, второй – архангельский Михаил Попов.
Тогда, стоя с этой книгой перед полкой отца Фёдора, я ещё не знала, что Михаил Попов лауреат Всероссийской премии имени Фёдора Конюхова в номинации «Память», то есть они знакомы, общались, и Михаил Константинович даже писал очерк об отце Фёдоре.
Ничего этого я в ту минуту не ведала, потому книгу свою на полке в этой келье представить не получалось. Казалось это слишком невероятным.
Полка располагалась позади стола, почти что над «троном» отца Фёдора – массивным деревянным креслом с причудливой резьбой. Нет, это место не для моей книги, – смиренно решила я и отошла прочь. У той стены, где была лестница наверх, «росла», начинаясь прямо внизу у ступенек, другая книжная полка – в виде дерева с раскинутыми в стороны ветвями. Этакая ёлочка, на каждой ветви которой – по несколько книг. Вот тут, у этой белой сосновой «ёлочки»,  я и решилась на эстетическое варварство. Решительно засунула свою книгу между двух томиков Александра Дюма. Корешок, не совпадая по формату, предательски топорщился. Передёрнула книгу, затолкала подальше под другой формат (это оказалась Книга рекордов Гиннеса). В руках у меня оставалась книга отца Фёдора, которую я тоже никак не решалась присвоить, засунув в сумку. В общем, являла я собой жалкий вид растерявшегося преступника, не могущего совладать с сокровищем, попавшим ему в руки.
На минуту показалось кощунством, что рядом с классиками  будет моё имя. Поспешно выхватила свой опус из-под увесистого тома рекордов Гиннеса… но в эту минуту в келью вошёл отец Фёдор, и я, вспыхнув от ужаса, задвинула книгу обратно и отпрыгнула от «ёлочки», смешавшись с гостями. Даже не сразу опомнилась, что всё ещё держу подмышкой томик отца Фёдора. Незаметно, за спинами гостей, вернула его на полку, попав, кажется, в то же место, куда сунула и свой. Моих авторских метаний и покушения на чужое имущество, к счастью, никто не заметил.
Это потом я уже решилась прямо и просто попросить у отца Фёдора его книгу, и он с готовностью надписал её мне моей же ручкой, которая осталась у него в руках. Он заговорился и, как это часто случается, забыл мне её вернуть. А я и рада была…
Уже дома раскрыла эту книгу, начала неторопливо листать, и вдруг на 12-й странице пристыженно закраснелась: автор начинает главу «О священстве, путешествиях и миссионерстве» теми словами, которые и были ответом на мой необдуманный вопрос:
«Религиозное чувство родилось в моей душе очень рано, но почувствовать Господа Бога я смог только в одиночных экспедициях».
Вот почему он так стремится к уединению. Для него уединение в одиночном путешествии и есть то место, где видно Бога. А журналисты донимают его вопросами, зачем он такой экстремал…
Да вот же, сам он в книге своей это и объясняет:
«В своих путешествиях я не был первооткрывателем как Колумб, Васко да Гама и другие мореплаватели, которые открыли материки, острова, моря и океаны. Моё открытие – сугубо личное и самое важное для меня – то есть только для одного человека. Я открыл в себе, что есть Вселенский Творец – Господь Бог! Чтобы Его узреть, мне потребовалось много ночей не спать на дрейфующем льду, висеть на верёвках над пропастью в несколько тысяч метров в Гималаях, замерзать и терять сознание от беспощадного холода Антарктиды, переживать и выходить из жестоких штормов в океане. Я с детства этого хотел и искал пути к Нему, к Создателю» («Там, где видно Бога»).
Когда мы слышим о поиске пути к Богу, нередко представляем какие-то внешние активные действия, связанные с передвижением в земном пространстве. Жизнь отца Фёдора Конюхова, казалось бы, особенно ярко свидетельствует о правильности таких представлений. Дескать, надо метаться по свету и искать, искать, искать…
Но обратим внимание на явное противоречие наших внешних представлений со словами самого отца Фёдора. Да, он пишет о том, что и в горах и в океане искал пути к Создателю. Но как он нашёл Бога? Где он Его нашёл?
«Я открыл в себе, что есть… Господь Бог».
Ведь он не в горах и не в океане, а в самом себе Его нашёл.
А зачем же эти дальние экстремальные путешествия?
А затем, чтобы открылась дверь, через которую входит Господь.
Русский поэт Серебряного века Николай Гумилёв, тоже неугомонный путешественник и тоже экстремал по меркам начала 1910-х годов (он прошёл по следам знаменитого исследователя-первопроходца пустынь Эфиопии Александра Ксаверьевича Булатовича, впоследствии иеромонаха Антония), в поисках этой заветной двери отправился в Африку, чувствуя, что в литературных салонах Петербурга она не открывается и даже не обнаруживает себя. Он искал именно дверь, «золотую дверь», и хотя понимал, что она не определяется пространственно-географически, а только духовно, всё равно был уверен, что найдёт и откроет в себе эту дверь именно в Африке. Может быть, потому, что там, в Эфиопии, пребывает священный Ковчег Завета. Ведь культура эпохи модерна в России, религиозная философия и художественная литература удивительным непостижимым образом соединяли, впитывая в себя, и религию Ветхого Завета и православное христианство. Потому евангельские слова Спасителя, из десятой главы благовествования святого апостола Иоанна Богослова, понимались почти буквально, и поэты и художники ехали в Африку, чтобы найти ту самую дверь: «Азъесмь дверь: Мною аще кто внидет, спасется, и внидет и изыдет, и пажить обрящет» (Ин. 10:9).
 
А про обрядность я ляпнула с того, что подразумевала всякое отношение ко кресту, в том числе и такое, когда крест носят воры и бандиты разные. И что – неужели они верующие, если позволяют себе грабить и убивать ближнего? Ясно же, что у них только обрядность, а никакой веры на самом деле нет.
Задавая свой вопрос отцу Фёдору, имела в виду разницу между верой духа человеческого и верой головной, «религиозной», выражающейся во внешнем «благочестии» или, хуже того, в суеверии, когда и крест носят, и молитвы читают, а в жизни своей всё равно только на себя надеются, а не на Бога. В моей семье, в родительской то есть, тоже в советское время яйца на Пасху красили, и по церковным праздникам мама запрещала мне работать, но при этом она не знала ни одной молитвы, крестное знамение творила не по вере, а в суетном страхе перед каким-нибудь житейским недоумением, по принципу «чтоб не сглазили» и т.п. То есть она и перекрестится, и налево три раза сплюнет. А крестик нательный её в это время в шкатулке с пуговицами лежит. Я на него частенько натыкалась, заглядывая туда ради какой-нибудь блестящей пуговки, и рассматривала, даже не понимая, что это такое и зачем. И никто мне не мог этого объяснить. Не пытались даже…
Зная об этой колоссальной разнице между искренней сердечной верой и внешним обрядоверием («если крещён, то и крест ношу»), я и попыталась вызвать у отца Фёдора интерес к такому разговору. А поскольку он уже много писал об этом, то и не стал подробно отвечать мне, что меня, конечно, смутило и расстроило, будто ляпнула я что-то невпопад.
На самом деле, конечно, нечем тут было огорчаться, отец Фёдор с большим уважением говорил о личности воина Евгения Родионова, не снявшего нательный крест по требованию чеченских боевиков. Он говорил о святости юноши, не испугавшегося смерти за веру, за Христа. Этим и исчерпывался его ответ о разнице между обрядовым ношением креста и настоящей верой в его спасительную силу. Тут ведь очевиден выбор духовный, сознательный: девятнадцатилетний юноша осознает свой нательный крест оружием Христовым, защищающим от смерти его душу, – и выбирает жизнь души вместо жизни тела.
 Отец Фёдор задумчиво и тихо произносит по этому поводу:
 – Такую силу мог даровать ему только Сам Господь.
 
***
Преподобного Сергия вспомнила здесь не случайно. У многих было такое впечатление. Кто читал житие, помнят, как пришёл к нему крестьянин, а он копался в огороде и потом вышел к мужику в пыльной рясе, и тот не признал в нём игумена. Вот так же растерялись, наверное, и некоторые из нас, когда, ожидая встретить знающую себе цену знаменитость, увидели ласкового старца в вязаной шапочке и с радушной улыбкой.
Когда люди на минуту оставляли его в покое, он тут же находил себе дело. Торопился по дорожке к какой-нибудь из часовен, чтобы что-то измерить, уточнить, сверить с расчётами, а затем отдать распоряжение строителям. Я тоже торопилась, улучив этот удачный момент, навести на него объектив фотоаппаратаи снять крупным планом. Странно, но у меня ни разу это не получилось. Только и успела рассмотреть общий облик его, что было бы трудно сделать при непосредственной близости. Отец Фёдор, тонкий, сухощавый, седовласый и сосредоточенно строгий, производил впечатление монаха-подвижника, удалившегося в леса…
Обратила внимание: ряса у него была внизу чуть забрызгана, слегка помята, в то время как приехавшие на молебен московские батюшки были одеты с иголочки и выглядели импозантно. А грубоватые чёрные башмаки отца Фёдора как-то пугливо выглядывали из-под серой рясы, будто стыдясь своих пыльных носов.
Недавно довелось мне читать биографию ныне уже канонизированного владыки Иоанна (Максимовича), архиепископа Шанхайского. Он никогда не гладил рясу, доставая её из чемодана при долгих перелётах, чем весьма смущал публику, выходя из самолёта в аэропорту Сан-Франциско. Иногда он позволял себе удовольствие пройтись босиком по городу. Рассматривая украдкой отца Фёдора, когда он сослужил во время молебна иеромонаху отцу Мелитону, я вспоминала и преподобного Сергия Радонежского, и святого блаженного Иоанна Шанхайского, примеряясь и находя, что вполне по плечу был бы отцу Феодору и подвиг юродства, и аскетическое подвижничество в лесной пустыньке, и основание нового большого монастыря…
 
***
Прочитала в книге отца Фёдора: «Мне по душе человек, который не пожалеет времени на долгое созерцание Млечного Пути, такого человека я бы мог взять в свою команду».
Радостно кинулась писать своему давнему эпистолярному собеседнику нашему замечательному прозаику Борису Агееву:
«Борис Петрович, ура! Мы с вами могли бы стать членами команды отца Феодора Конюхова. Вы же созерцали Млечный путь, когда плавали на своих кораблях? Уверена».
Что сама частенько созерцаю ночное небо, сидя у себя в саду, я не раз писала Агееву, потому подразумевалось само собой, что меня тоже можно взять в команду…
Агеев вскоре откликнулся из своей деревеньки Кочановки, что затерялась в окрестностях Льгова, по обыкновению своему очень кратко:
«Млечный путь я и вчера созерцал. А с кораблей видно дальше».
 
***
Рассматривая в книге отца Фёдора иллюстрации, заметила на одной его графической зарисовке с текстом из Екклесиаста сделанную его же рукой подпись: Ф. Конехов – 2005. Да, именно так: КонЕхов, а не КонЮхов. На странице шестьдесят четвёртой в книге «Там, где видно Бога».
Это ж как надо было задуматься, сосредоточиться на своей мысли, чтобы даже собственную фамилию написать неправильно…
 
***
Федор Филиппович Конюхов родился 12 декабря 1951 года на берегу Азовского моря. Отец – Филипп Михайлович, потомок рыбаков-поморов из Архангельской губернии, мать – Мария Ефремовна, уроженка Бессарабии.
 
Когда прочитала это, вспомнила о своём знакомом писателе-поморе, о книгах которого уже доводилось мне писать критические статьи. Да, есть всё-таки Божий промысел в том, что в поездку к отцу Фёдору я нечаянно прихватила с собой именно эти две книжки – «Две повести о любви», где была моя работа о современном прозаике Михаиле Попове (в компании с нашим Михаилом Еськовым), и «Солнечный ветер», написанный на основе моих телефонных разговоров с известным российским поэтом Игорем Шкляревским.
В своём очерке «Именем странника одухотворённая» с подзаголовком «Премия имени Фёдора Конюхова в четвёртый раз вручена в Тобольске» Михаил Попов вспоминает фильм «Повелитель ветра» и комментирует как раз тот эпизод, во время просмотра которого сама я глотала слёзы, ощущая, что после такого откровения уже не буду прежней, непременно стану лучше, светлее...
«Фёдор Конюхов. Кому в стране, да теперь и в мире не знакомо это имя?! Особенно после его недавнего странствия на воздушном шаре вокруг Земли! Я смотрел фильм «Повелитель ветра» и благодаря камерам, установленным в гондоле, мог воочию лицезреть этот полёт. Ощущение катарсиса. Особенно когда уже на последнем этапе путь воздушному судёнышку перегородил беспредельный грозовой фронт. Ни вверх  подняться –  есть «потолок» и для человека, и для  конструкции; ни к земле опуститься, иначе падёт скорость и до финишной черты не хватит газа в горелках; и по тем же причинам никак не обогнуть эту глухую, пронизанную молниями стену.  Усталый голос пилигрима, измотанного перепадами давления, нехваткой кислорода, подчёркивает смертельную опасность.  Камеры на земле фиксируют предельную тревогу команды. На глазах Ирины, жены Фёдора, слёзы. Неужели конец? Сердце сжимается от отчаяния. И вдруг впереди возникает просвет, а затем и узкий проход, куда втекает воздушный шар. Чудо! Не иначе, Михаил-архангел рассёк эту свинцовую гидру своим праведным мечом!  При повторном просмотре на большом экране различаю иконы на стенах капсулы, а тихий голос воздухоплавателя, уже на земле, кротко поясняет, что чудо сотворил Николай Мирликийский, покровитель мореходов и странников, в русском народе прозванный Николой-Угодником и Николой-Чудотворцем».
Что касается премии, тут мне можно возразить Михаилу Попову, утверждающему, что это «редчайший случай, когда новой премии было присвоено имя здравствующего человека». В Курской области уже давно вручается литературная премия имени здравствующего писателя, который сам её и учредил – премия «Дорога к дому» Михаила Николаевича Еськова, присуждаемая молодым авторам за творческие находки и значимые достижения на профессиональном поприще. В 2016 году и сама удостоилась быть её лауреатом за книгу литературной критики «Умягчение сердец».
Премия Фёдора Конюхова Всероссийская, потому, конечно, здесь другая ситуация, более щекотливая, о чём и обмолвился далее автор очерка:
«Иная фигура даже и из среды патриотов могла вызвать противоречия. А личность  Конюхова безупречна. Хотя сам Фёдор в силу своей православной убеждённости  не сразу дал согласие, тем более что несколько лет назад  он был рукоположен в священники».
Это написано в марте 2017 года, когда Михаил Попов стал лауреатом премии Фёдора Конюхова в номинации «Память» за книгу о своих близких сродниках, отдавших жизнь за Родину в годы Великой Отечественной войны. А я процитировала эти строки с тайным умыслом, чтобы ещё и ещё раз подчеркнуть неординарность фигуры, о которой сочиняю свою книгу: «А  личность Конюхова безупречна»!
 
Сам путешественник рассказывал о себе: «Я же из архангельских поморов. Там есть деревня Конюховка, откуда в хорошую погоду виден первый Заячий остров на Соловках. Есть губа Конюховых, озеро Конюхова, ручей Конюхова... Наш род лет двести там жил. Или больше. Свои места, исконные! … В моем роду – только священники, рыбаки да моряки. Пять канонизированных святых. Пять!»
 
***
Когда мы спросили его, каким святым он молился в море, отец Фёдор ласково улыбнулся:
– А всем. Да, чаще святителю Николаю Мирликийскому… Но ведь не только он покровитель путешественников… Все святые помогают не только на земле… Святая Матрёна слышит нас и в море, и в горах, и в пустыни…
 
Я потом встречала эту же мысль у него в книгах, он нередко возвращается к разговору о помощи небесных покровителей во всех ситуациях, независимо от места и времени. А тут меня умилило, как он произносит имя святой Матроны Московской, будто бабушку свою добрую вспоминает – «святая Матрёна помогает всем». И правда, кажется невозможным в его устах это латинское слово «матрона» (так называли замужних женщин высшего сословия), а вот русское Матрёна, Матрёнушка, которое нынешние православные уже и стесняются произносить, считая слишком просторечным, в душевном говоре отца Фёдора звучало наиболее гармонично. Сам он, как я потом узнала из одного его интервью, этого говора своего не стесняется и поступаться им не хочет даже ради литературной известности. Там зашла речь о возможности записать аудиокниги отца Фёдора в авторском исполнении, и вот тут он обронил, что у него, дескать, говор не для аудиокниг, пусть другие читают.
А суть его говора всего-то в смягчении глагольных форм: «Эверест принадлежить каждому», «едуть рабочие утром», «у нас живуть все…». Чей-то слух может поначалу и резануть это произношение, но надо помнить, откуда родом отец Фёдор.
Чтобы впредь никому не смущаться самобытным говором легендарного путешественника, приведу здесь небольшую научную справку.
Диалектное различие в произношении твёрдого и мягкого «т» в окончаниях глаголов третьего лица является одним из основных в противопоставлении северного и южного наречия русского языка. В южнорусских говорах формы глаголов 3-го лица ед. и мн. ч. I и II спряжений имеют на конце [т'] (т-мягкий). Например: он идёть, пишеть и т. д.; они идуть, пишуть; он сидить, косить и т. д.; они сидять, косять и т. д.
Надо помнить, что мягкое «т» характерно даже для литературного украинского языка: у глаголов II спряжения оно присутствует как в ед., так и во мн. ч. (вiн ходить, сидить, вони ходять, сидять), у глаголов I спряжения – только во мн. ч. (вони лiзуть, несуть), в 3-м лице ед. ч. согласный [т'] в окончании отсутствует: вiнлiзе, несе.
Наличие [т] (твёрдого) в окончаниях глаголов характерно для северного наречия, большинства среднерусских говоров и литературного языка.
Современная литературная норма с твёрдым «т» установилась не сразу. В начале XIX в. допустимым считалось и употребление т-мягкого. К примеру, поэт-сатирик С. Н. Марин (1776 – 1813), детство которого прошло в Воронеже, а с 14 лет он жил в Петербурге и принадлежал к наиболее образованной части дворянства (литературные, театральные и дипломатические круги), мог позволить себе такую неожиданную для современного читателя рифму:
Нельзя иметь тебе сумненье,
Чтоб мог иную я любить.
Коль сердца каждое движенье
Тебе одной принадлежит.
Здесь очевидно, что автор ориентировался на диалектное произношение с мягким конечным «т»: любить / принадлежить.
К концу XIX и позднее, в XX веке, подобное произношение для образованного человека стало уже невозможным. Ведь образование предполагает владение литературной нормой, и если норма нарушается, то можно заподозрить в человеке неграмотность. Русские писатели нередко использовали  диалектные особенности языка для речевого портрета своих героев. К примеру, произношение т-мягкого в окончаниях глаголов часто встречается у писателей из южных областей России, описывающих быт и говор родных мест. Наш Евгений Иванович Носов так рисует портрет мальчишки, увидевшего работу взрослых в деревенской кузнице: «Прибежавший из деревни Митька запальчиво рассказывал: – Ой, что делается! Сам Денис Иванович куёть… Ватник снял, в одной исподней рубахе… Перемазался – ужасть… Денис Иванович куёть, а Квадрат качаить…». Это из рассказа «В чистом поле за просёлком». Квадратом в деревне величали деда, произношение имени которого было для сельчан неудобно: звали его Кондрат. Видимо, это носовое «ндр» было непривычно русскому крестьянину (хотя тут наоборот произошло славянское усложнение латинского имени Кодрат).
Непривычно было, наверно, и Фёдору Конюхову, выросшему в Запорожье, произносить твёрдое «т» в глаголах. Однако он добился такого уровня признания и уважения не только на родине, но и во всём мире, что теперь может позволить себе родной южнорусский говор вопреки ожиданиям и требованиям общеобязательной культурной ситуации. И никто не заподозрит его в безграмотности. Уровень духовной и нравственной культуры у него настолько выше подавляющего большинства наших современников, что упрекнуть его просто некому – никто не имеет на это морального права. Требовать от него соблюдения общепринятых орфоэпических норм в живой разговорной речи – попросту нелепо. Нецелесообразно. Книги он пишет классическим литературным языком, которому позавидуют многие авторы. А живая речь отца Фёдора Конюхова – это его визитная карточка, его «бренд»…
 
***
Задумалась о проблеме, которую назову тайной замысла. Как это отец Фёдор Конюхов заранее сообщает, что будет делать через год или два, куда плыть или восходить?.. У меня, к примеру, ничего не выходит, если заранее расскажу. Только стихийно всё получается. А стоит пообещать человеку заранее, что сделаю для него то-то и то-то, обязательно всё срывается, куча препятствий. Наверное, потому это, что у меня натура слабая, лукавый запросто всё смешивает. А отец Фёдор не всякому бесу по зубам – что задумал, то и сделал! И никто ему не может помешать, если только от него самого всё зависит, а не от таких катаклизмов, к примеру, как нынешняя пандемия, из-за которой сорвались несколько его давно задуманных экспедиций.
 
***
В книге «Мой путь к Истине» отец Фёдор рассказывает, как в океане его окружили айсберги. Это было очень опасно, и потому путешественник начал усердно молиться. И вот, в этой молитве его, возникают удивительные образы, причудливо соединяя в себе традиционные библейские мотивы с реалиями насущной действительности – огромными айсбергами в виде злых волков:
«…Для живого быть полумертвым немногим лучше, чем быть мертвым. Я только имею надежду на милость Твою, Господи. Убереги меня от страдания и айсбергов и доведи до берега земного к людям, как некогда во времена Моисея Ты повел евреев в тихий покой Земли обетованной. Приведи и меня, очисти от моих грехов. Моя душа совершенно измучена сомнениями. Я рядом с айсбергом подобен овце, обреченной на закалывание. Как говорится в притче? «И я, заблудший, бродил в безлюдных горах». Так же и я один в бескрайнем океане, а айсберги — злые волки».
Пожалуй, больше никому из мореплавателей не приходило в голову, что айсберг можно уподобить волку, охотящемуся на заблудшую овцу. Эта образность возможна только в устах человека, любящего и знающего Священное Писание, помнящего наизусть многие его страницы. И нам теперь дороги страницы книги отца Фёдора именно тем, что он вот так естественно, живя внутри молитвы, соединяет образы библейские с сегодняшним днём, и мы видим, как современно всё, что было сказано сотни и тысячи лет назад.
«Господи, не лиши меня вовсе надежды на спасение. Я с трудом преодолеваю трудности и страдания, плыву по водам нехоженым. Я удивляюсь, прихожу в отчаяние, недоуменный, ошеломленный. Если и дальше будет столько айсбергов, что со мной и моей яхтой произойдет? Стыжусь сказать, но мне кажется, что айсберги посланы преисподней».
Как неожиданно и поэтично сочетаются в его речи элементы разных фразеологических структур, привычных нам в другом звучании. Например, мы знаем выражение «ходить по тропам нехоженым». Вспоминается мне тут песня Высоцкого: по нехоженым тропам протопали лошади, лошади… Или другое у него: Среди нехоженых путей /Один — пусть мой. /Среди невзятых рубежей /Один — за мной…
А у отца Фёдора: «плыву по водам нехоженым». Кажется, это уникальный образ!  –  так никто ещё не говорил (потому что никто так далеко не плавал!). С одной стороны, привычны выражения: ходить под парусами, ходить в дальние рейсы; вообще моряки именно «ходят» по морю, а не «плавают». Но тут мы видим уникальное смысловое единство: воды нехоженые! «Плыву» – потому что не мощный парусник, не большой корабль, которые действительно «ходят», а хрупкая маленькая яхта, на которой можно только плыть, уповая на помощь ветра. 
И образ айсберга здесь поэтичен и многопланов.  Это и мощь двух стихий – стихии льда в стихии океанской воды… Это и неожиданность встречи, грозящая опрокинуть неподготовленного… Это холодное величие… Это одиночество в океане…
А Владимира Высоцкого я тоже здесь неслучайно вспомнила. Дело ведь не только в том, что у него есть стихи с образами «нехоженых троп» и «невзятых рубежей»…
Когда мы только подъезжали к месту «дислокации» деревни Фёдора Конюхова в заокских лесных дебрях, куда, кажется, и не ступала нога человека, пока не появился тут отец Фёдор, первое, что увидела я из окна нашего порядком «потрясённого» на щебнистых ухабах автобуса, это типичный дорожный указатель населённого пункта, на синем фоне которого блеснули под  ярким утренним солнцем белые буквы: «Улица Владимира Высоцкого». При этом вокруг были только цветущие травы в пояс высотой и, чуть поодаль, темнеющая стена леса, плотно обступающая пока ещё малолюдную деревню со всех сторон. То есть улица уже заложена, и «просёлочная» дорога посыпана белым, каким-то даже нарядным щебнем, а вот дома «деревенские» ещё предстоит построить.
В одном из интервью отец Фёдор признавался, что очень любит поэзию Высоцкого и особенно его песни в авторском исполнении. Эти его признания услышала я уже после, когда приехала домой из его деревни и начала просматривать всё, что находила о нём в инете. А тогда, увидев эту табличку с именем барда советской эпохи, чуть-чуть смутилась, не поняв, почему тут имя не путешественника или святого, а поэта и актёра с довольно сложной противоречивой биографией (если судить с позиции предполагаемой православной концепции конюховской деревни). То есть это я так предполагала: если мы едем освящать камень будущей часовни в честь православного святителя, то, значит, и все реалии этого места, куда мы едем,  будут сопряжены исключительно с православием.
Личность Владимира Семёновича Высоцкого, при всём моём юношеском восторге от его киноролей, от его лирических песен (его голос за кадром фильма «Баллада о Робин Гуде» вызывал такой романтический восторг, что весь этот фильм я записала на аудиокассету и прослушивала потом множество раз), всё-таки никак не согласовывалась в моём сознании с православным мировоззрением.
Но когда отец Фёдор говорил нам о своей увлечённости фигурой Николая Рериха, объясняя, что вовсе не интересуется его религиозной философией, я поняла, что и Владимир Высоцкий поселился в его деревне не потому, что можно было найти в его творчестве православные мотивы. Это вовсе не нужно было. Достаточно было того, что он сыграл свою значительную роль в становлении личности путешественника и альпиниста Фёдора Конюхова. Благодарная память была причиной, а вовсе не религиозные убеждения. Точно так же и Николай Рерих сыграл свою роль в судьбе отца Фёдора именно как путешественник и художник, а вовсе не как философ и создатель мистического учения.
«Мне не интересна его религиозная философия, – говорит отец Фёдор о Рерихе, – я её даже не читал и не собираюсь этого делать. Но что вы имеете против Рериха-путешественника или Рериха-художника? Вы можете что-нибудь возразить? Нет? И я восхищён его талантом!».
Подумалось, что я тоже могла бы вот так ответить своим оппонентам, когда обвиняли меня в симпатии к поэту Игорю Шкляревскому, которого не удавалось привязать к патриотическому направлению в литературе. Когда менялась власть в стране, он оказался по другую сторону баррикад. И я, вообще слабо себе представляющая суть происходящего в те годы, потому что была юна и влюблена, и собиралась замуж, никак не могла взять в толк, почему на одном сайте меня публикуют запросто, когда я пишу об этом поэте, а с другого изгоняют. При этом оба сайта одинаково «патриотические» и одинаково литературные, писательские.  А дело в том, что один редактор видит поэта, а другой видит только гражданина. У одного на первом месте литература, у другого – политика, обществоведение. У меня был восторг от поэзии, а от меня требовали политической сознательности. И как отцу Фёдору не интересна философия Рериха, так и мне не было интересно всё то, что существовало в судьбе поэта помимо его необычайного лирического дара.
Кстати, и когда встретила в книге отца Фёдора эти страшные и опасные айсберги, почему-то вспомнила свою переписку с Борисом Агеевым. Он назвал поэта Шкляревского айсбергом. Но айсберг этот не столько страшен, сколько величествен в своём почти сверхъестественном поэтическом даре.  Борис Агеев лишь уточнил, что об этот айсберг можно «расплющиться», если не иметь духовной силы для безопасного приближения к нему.  Совершенно очевидно, что у отца Фёдора достаточно оснований для того, чтобы «айсберги» Рерих и Высоцкий безопасно дрейфовали в пространстве его биосферного заповедника, являя мощь божественного дара и при этом никому не причиняя вреда. Не зря же он молился в океане, столкнувшись с настоящими ледяными айсбергами. Господь даровал ему такой уникальный опыт духовного преодоления природной необузданной стихии, что в стихии человеческой культуры он вправе выбирать своих героев, не считаясь со страхами соотечественников, боящихся морально не совладать с влиянием и обаянием этих неоднозначных и противоречивых феноменов.
Рядом с местом будущей часовни в честь святителя Митрофана Воронежского, где совершали мы молебен, стоит информационный щит, на синем фоне которого крупно написано: «Биосферный заповедник деревни Фёдора Конюхова охраняется жителями деревни». Среди «жителей» заповедной деревни много таких великих людей, святых и не очень, о которых можно было бы сказать словами моего земляка Бориса Агеева, написавшего мне в личном письме о Шкляревском: «Мне похожие люди попадались. Я их сравниваю с жерлом вулкана: из него льётся кипящая лава, летят раскалённые булыжники и вырываются горячие облака с дождями и молниями... Громы и кипящая лава из нутра – вот сердцевина таких феноменов».
Борис Петрович, будучи редактором моей книги о Шкляревском, высоко оценил уровень творческого взаимодействия автора и её собеседника, поощрительно отметив, что я «хорошо разобрала психологическую зависимость от такого типа людей». И чтобы не огорчилась я сказанным, утешительно добавил: «Не вижу опасности в такой зависимости, скорее, нахожу свежий элемент, обогащающий собственный внутренний мир». 
Вот и я не вижу опасности в том, что среди «жителей» заокской деревни Фёдора Конюхова такие разные по вероисповеданию и духовной культуре люди, как Стив Фоссет и Юрий Сенкевич, Руаль Амундсен и Антоний Булатович, Харитон Лаптев и Николай Рерих, Роберт Скотт и Василий Чичагов, Владимир Высоцкий и Артур Чилингаров, Ерофей Хабаров и… Сергий Радонежский.
На одном интернет-ресурсе случайно встретила такое сообщение:
«Уже сейчас среди жителей деревни: Михаил Пореченков, Андрей Мерзликин, Сергей Маховиков, Виктория Тарасова, Алексей и Игорь Огурцовы, Дмитрий Пучков, Вадим Медведев, Фёдор Добронравов и др.»
Удивилась. Считаю нынешними жителями деревни Фёдора Конюхова тех, чьими именами названы улицы и в честь кого построены часовни. Иначе и не мыслила с самого начала. Если бы мне в тот день, когда мы приехали к отцу Фёдору, сказали, что здесь живут современные киноартисты, захотелось бы сразу оттуда уехать. Но, во-первых, они там не живут. И близко никого нет! А во-вторых, суть деревни, сердце её – не в участках, купленных артистами, а в храме и построенных вокруг него часовнях.
 
***
Девятого июля, уже после моей встречи с путешественником, на сайте издания «Аргументы недели» прочитала в интервью с отцом Фёдором его слова:
«Когда ты сажаешь свой сад, это очень легко. Когда ты себе строишь дом, ты знаешь, что он — для тебя, жены, для детей и внуков — это тоже очень легко. А вот когда вешаешь скворечник или сажаешь где-то дерево, то ты даже точно не знаешь, какая в них будет жить птица... Это нечто духовное, вследствие этого мышление становится другим».
Да, сажать свой сад очень легко, знаю это. И не в том смысле, что легко физически, повкалывать приходится до седьмого пота, руки-ноги к вечеру отламываются… Легко душевно, психологически. Радостно. Будто занимаешься невероятно интересным творчеством, каждый день претворяя новые и новые замыслы. Иногда не можешь дождаться утра – с таким нетерпением хочешь сделать то, что вот только что, когда уже лёг спать, пришло в голову. Вскакиваешь чуть свет – и бегом в сад, раскидывать кучи земли, примерять саженцы на новых местах, создавать причудливые композиции. Несказанно увлекательное творчество – создавать свой сад. Но только обязательно всё должно быть своими руками. Никакие ландшафтные дизайнеры не заменят тебе внутреннее чутьё, интуицию при выборе места для дерева, под которым ты потом будешь чувствовать себя сильной и счастливой. Сад нужно сажать с чувством, будто растишь собственного ребёнка. Если отдать его воспитание в чужие руки, он станет чужим…
 
В той же беседе на вопрос собеседника о том, как прийти к Богу, отец Фёдор ответил:
— Бог не приходит к тому, кто Его где-то ищет. Нужно чувствовать сердцем присутствие Бога даже в повседневных делах: например, когда черпаешь воду из колодца... Вода, кстати, в этом колодце не простая, а из-под часовни в честь святого. Попробуй её вкус!
Да, вода в его колодце необыкновенная. Брала с собой в дорогу воду из дома, половину выпила в автобусе, а у колодца вылила оставшуюся и набрала в ту же бутылочку заокской, конюховской. На обратном пути опять половину выпила, а половина теперь стоит дома, жалко допивать – пусть будет рядом со мной влага, хранящая дух «места силы» Фёдора Конюхова. Ведь вода умеет «слышать», «видеть» и «запоминать»…
 
***
После встречи с отцом Фёдором заметила за собой, что стала искать, в чём я могу быть на него похожей. И вдруг увидела в своём кругу много людей, чем-то похожих на него, чем-то связанных с ним, так что я могу объединять их мысленно по принципу близости чувств, поступков, судьбы. Все вдруг сошлись в нём как в точке притяжения.
…Верблюды привели с собой Зульфикарова. Поморские предки Конюховы зазвали в свой круг архангельских поморов Поповых. А любимый герой знаменитого мореплавателя, незабвенный Робинзон Крузо, пригласил к диалогу давнего морехода Агеева, числящего себя, по неприхотливости суровой натуры, скорее соплеменником «людоедистого» Пятницы, нежели соратником «почвенника» Робинзона.
«Так слу­чи­лось,  –  признаётся Борис Агеев, –  что пи­сать на­чал на не­о­би­та­е­мом ос­т­ро­ве Ка­ра­гин­ском, что в Бе­рин­го­вом мо­ре, поч­ва же там вул­ка­ни­че­с­кая, по бе­ре­го­вым ко­сам пе­с­ча­но-на­нос­ная, на ко­то­рой не при­жи­ва­ет­ся и ку­с­тар­ник – толь­ко мхи да хво­щи. Ка­кой же по­сле это­го поч­вен­ник? Ско­рее, оди­но­кийлю­до­е­ди­с­тый Пят­ни­ца вне об­ще­ст­ва склон­но­го к зем­ле­дель­че­ст­ву Ро­бин­зо­на. Но, кро­ме шу­ток, и из мо­е­го опы­та до­воль­но бы­ло вы­не­с­ти од­ну мысль: ски­таль­че­ст­во, пе­ре­беж­ни­че­ст­во – это все­свет­ный блуд. Как лег­ла на ли­цо Ка­и­на пе­чать по­сле бра­то­убий­ст­ва, так он и по­бе­жал от Бо­га во все кон­цы зем­ли, – и ни­где не на­хо­дит по­коя. По­че­му Че­хов и ос­та­вил в за­пис­ных книж­ках фра­зу: «По­жиз­нен­ность на­ка­за­ния по­ро­ди­ла бро­дяж­ни­че­ст­во». Оп­рав­да­ние бро­дяж­ни­че­ст­ву од­но: ес­ли че­ло­век в том ме­с­те, ку­да сбе­жал, на­чи­на­ет вы­ра­щи­вать са­ды, пу­с­кать кор­ни (Воробей в клетке не живёт. Беседа с критиком Капитолиной Кокшенёвой).
Хорошо, оправдал всё-таки Борис Петрович бродягу Конюхова…
Хоть отец Фёдор никуда не сбегал просто так и надолго, только по делу или по спортивной надобности, а сад он всё-таки посадил, и не один, и продолжает сажать их по всей России…
Отрадно думать, что неоглядные просторы Берингова моря писатели бороздили почти вместе, почти в одно время, можети пересекаясь иногда в каких-нибудь акваториях и портах. Ну, и что с того? – заметит кто-нибудь. Да, в общем-то, ничего… Разве что лишний раз убеждаешься, как тесен мир, как близки мы в нём друг другу. Мало ли кто с кем когда пересекался, да, верно, в этом много случайного. Но если начинаешь искать какие-то связи, как-то «прессовать время», выражаясь словами отца Фёдора, то эти вроде бы незначительные вещи становятся крепкими кирпичиками в основании какого-то нового здания, некоего незримого собора, где звучат наши тихие голоса, сливаясь в одно величественное песнопение… Благодарный гимн человека своему Творцу…
 
***
Фёдор Конюхов рассказывал нам про ласточку, которую нечаянно убил в детстве из рогатки. Мать сказала ему, что это очень плохо, и он тяжело переживал. Всю жизнь помнил эту ласточку и жалел о своём поступке. Я сразу вспомнила нашего прозаика Михаила Еськова, у которого есть рассказ «Касатка», посвящённый такому же печальному событию – нечаянному убийству ласточки. Еськов был подростком, когда подстрелил птицу, и тоже из рогатки, а потом душа болела об этом долго, пока не написал рассказ-воспоминание, будто покаявшись в содеянном перед всеми людьми. У Конюхова ласточка присутствует на титуле книги «Там, где видно Бога». Наверное, писатель сделал её своим тайным геральдическим знаком. А нам рассказал он, как явилась ему эта ласточка в момент смертельной опасности, когда падал он со скалы высотой в несколько тысяч метров на дно воронки, называемой у альпинистов… трупосборником. Говорил об этом легко, с самоиронией, рассуждая, что, вот, сколько примеров, когда людям перед смертью явились родители, кто-то из близких, любимый человек… А у него перед глазами пролетела та самая ласточка… Притом что никаких птиц вообще на той высоте не могло быть…
Потом я в инете нашла эту историю, представленную чуть иначе, без чудес. То есть нам, православным курским паломникам, он мог доверить и чудеса…
 
***
Один современный писатель, тоже путешественник, как-то обронил мнение, что писатель не самая сильная сторона личности отца Фёдора Конюхова, что язык его книг не художественный, а скорее документальный.
Ну, во-первых, смотря о каких книгах вести речь. Книга «Там, где видно Бога» действительно начинается с автобиографии, включает в себя очерки и завершается путевыми дневниками автора. Но давайте откроем страницы другой книги. «Мой путь к Истине» тоже не назовёшь художественной литературой. По характеру повествования она автобиографична, как и всё, что пишет отец Фёдор. Но разве не художественным языком она написана, разве не искусный художник создавал её внутреннюю атмосферу, её духовное напряжение?!
«Под проливным дождём я не прекращаю грести во всеобщем потопе и всполохах молний. Следующие одна за другой молнии на несколько мгновений заливают мертвенным светом весь океан. Я чувствую, что сердце моё вот-вот выскочит из груди от страха и непрерывной гребли вёслами.
Оказалось, что и в океане нет покоя. Теперь я знаю, что ошибся: я-то надеялся на возможность почивать на лаврах прошлых заслуг, воображал, будто можно сделать запас из побед и рекордов, но ветер невозможно запереть…
Я был наивным, когда набирал воду из того или иного океана в бутылки и ставил дома в изголовье моей кровати, надеясь услышать журчание воды из-под штевня яхты, но она молчала и не пахла океаном. Я не знаю, что такое душевный покой».
И это не художественный язык?! Это не поэзия в прозе?!
Разве не яркая образность, когда человек пытается запечатать океан в бутылку и запереть ветер? И разве ветер как метафора жажды странствий не художественный образ?
Да здесь каждое слово – образ, и язык этой книги прекрасен!
 
«Господи, изнури постом мою душу. Я могу изнурять постом только тело. О Господь, Вышний Сын Бога великого, окружи меня воинством Твоим от всех налетающих ветров искусителя…»
«Господи, я всё прошу и прошу Твоей милости, а сам ничего так и не совершил… А разве я могу свою суетность выдать за свершения и причислить себя к праведникам?»
 
И на каждой странице – псалмы, псалмы…
 
«Я постоянно нарушаю клятвы, каюсь в своих грехах, а сам совершаю и совершаю их. Но, Господь, Ты видишь, что нет коварства на устах моих. «Ещё нет слова на языке моём, – Ты , Господи, уже знаешь его совершенно» (Пс. 138:4). «Испытай меня, Боже, и узнай сердце моё, испытай меня и узнай помышления мои; и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный» (Пс. 138:23-24)».
 
Разве не удивительно, что священные песни царя и пророка Давида равно уместны и в молитве путешественника, боящегося оказаться «на опасном пути» буквально, находясь в странствии далеко от родных мест, и в молитве самого заядлого домоседа, уединившегося где-нибудь в однокомнатной квартире на седьмом этаже в центре города.
Так что вряд ли можно сомневаться в том, что неутомимый странник Фёдор Конюхов на океанских и морских путях обретал координаты пути вечного.
Если вы ждали только приключений путешественника, то эта книга не для вас…
Тогда лучше почитать другую, например, «Мой путь к мысу Горн». Жизненные обстоятельства те же, в том же направлении плывёт автор, а духовное осмысление пути иное. Точнее, тут уже не осмысление пути, а его документальная географическая «презентация», со множеством репортажей и фотоснимков.
А я продолжаю читать «Мой путь к Истине», книгу, которую жаждала прочесть ещё несколько лет назад. Тогда другой путешественник, уфимский писатель КамильЗиганшин, прислал мне однажды фото, где они были вместе с отцом Фёдором Конюховым, и я, будто почувствовав приближение мореплавателя к моей жизни, тогда уже возмечтала узнать больше об этом удивительном человеке, назвав его мощным аккумулятором, от которого можно заряжаться…
И вот произошло чудо – личная встреча, о которой даже не дерзала мечтать ещё пару лет назад.
И вот его книга у меня на столе, и в ней рукой автора такие бесхитростные слова: «Марине! – от Фёдора Конюхова. 17.06.2021 г.».
Трудно представить количество книг, уже надписанных читателям отцом Фёдором, и вполне вероятно, что восклицательный знак он ставит всем. Но для меня вся энергия его присутствия в автографе заключена именно в этом восклицательном знаке. Насколько иначе он мог бы звучать, этот автограф, не будь этого знака. Но он есть – и я чувствую, как много он для меня значит: аккумулятор работает!
Представляю, как можно сейчас позлорадствовать злопыхателям: Фёдор Конюхов – аккумулятор тщеславия, или что-нибудь в этом роде. Только всё это злопыхание будет мимо. Потому что, во-первых, за моё тщеславие, если уж так хочется кому-то его тут увидеть, отец Фёдор не отвечает, это, допустим, моя проблема, а не его. А во-вторых: не спешите смешивать зёрна с плевелами; придёт время – Господь и без вас отсеет лишнее.
 
Что же касается четвёртого стиха из псалма сто тридцать восьмого, процитированного автором в своей книге («Ещё нет слова на языке моём – Ты, Господи, уже знаешь его совершенно»), – тут мне хочется поделиться одним любопытным «совпадением». Беру в кавычки, потому что сама верю, что это не случайность. Получилось именно по слову псалма: когда о.Фёдор отвечал на наши вопросы, я всё-время пыталась вставить словечко и спросить о знаменитом русском путешественнике конца девятнадцатого – начала двадцатого века Александре Булатовиче. Собственно, уже перед поездкой знала, что буду его об этом спрашивать, если представится случай. Случай представился, но вклиниться в речь рассказчика  не получалось – он всё время говорил, и перебить его было бы нехорошо. Вопрос мой зудел на языке, а я всё молчала, во все глаза глядя на отца Фёдора и слушая его. Потом вдруг подумала: а чего тебе надо? он же сам заговорил про Эфиопию, это ли не чудо… потерпи, заговорит и про Булатовича. То есть я поймала себя на том, что мне просто хочется порисоваться своим знанием этих эфиопских маршрутов современного путешественника ещё из книг о Булатовиче, хотелось дать ему понять, что рядом с ним люди, кое-что прочитавшие об этом… И вот когда я так поймала себя, устыдившись, отец Фёдор вдруг и произнёс имя Александра Булатовича. Вот тут я и обомлела от такого явного «воспитательного» жеста десницы Божией: видя мои помыслы, Бог порисоваться мне не дал, но ответы на вопросы свои я получила.
Но удивительно ещё то, что на те вопросы, которые я всё-таки ухитрилась второпях сформулировать и произнести, обращаясь к отцу Фёдору, настоящие, действительно исчерпывающие ответы я получила не в момент нашей беседы, а уже дома, раскрыв его книгу. А там, в многолюдной келье, отец Фёдор уклонился от ответа, как бы не очень желая говорить на эту тему. Он знал, что я потом найду сама ответы в его книге…
 
***
В иконописной школе преподаватель рассказал забавную историю, что дочка его назвала своего любимого непоседливого котёнка, который всё время вылезал из уютной коробочки и убегал в сад, Фёдор Конюхов. Так и зовёт: то Фёдор, Фёдор, иди молочка попей! – а то: Конюхов, опять тебя нет на месте! Где тебя искать?!
Передала эту историю Борису Агееву с вопросом: как он думает, можно ли это использовать в моей книге. Он, видимо, решил, что я всё сама придумала, и отвечает:
«Фёдор в коробочку не хочет? Фёдор Конюхов из коробочков не вылезает. Яхта – это корабль (короб). Он вместе с ней убегает на край света.
Но вообще-то не принято животным давать человечьи имена».
А я-то при чём? Как говорится, за что купила, за то и продаю.
Но Борису Петровичу обиженно отрапортовала:
«У Горького в трилогии про детство и юность герой говорит: – Ты что это кобылу христианским именем величаешь?
А другой отвечает: – Нет такого христианского имени – Танька, а есть Татиана.
Если можно называть кобелей Джимами и Блэками, то почему нельзя кота Фёдором...
А Конюхов – Феодор, если по-христиански».
 
***
В келье отца Фёдора я всё искала глазами зеркало, после дороги хотелось поправить волосы, убедиться, что в порядке лицо. Зеркала у него не было. Я тоже его с собой не ношу, даже маленького. Но как же в туалетной комнате без зеркала? Гости же часто приезжают и наверняка, как и я, тоже ищут его глазами.
И вот в книге «Мой путь к Истине» нахожу ответ на своё недоумение:
«Я ушёл от людей слишком далеко и устал. Я устал от себя, я хочу наконец слиться с Господом. Я не смотрю в зеркало, чтобы не видеть своё собственное отражение. Оно переполняет меня тоской».
Надо ли нам рассказывать отцу Фёдору, как прекрасно было бы то отражение, какое увидел бы он в тот день, когда мы обступили его тесным кольцом, прислушиваясь к каждому его слову?! Сколько же мужества внутри этого человека, если при таком внутреннем аскетизме чувств он остаётся неизменно ласков и приветлив, внимателен ко всем, кто оказывается рядом… Мы все щебетали, как прожорливые скворчата, разговаривая с ним и прося сфотографироваться рядом с нами на память. Как же было трудно ему терпеть наши бесчисленные и беспардонные просьбы остановиться рядом и посмотреть в объектив мобильника, зная, как будет носиться потом каждый из нас с этой счастливой фотографией, показывая её всем родным и знакомым с глупейшей гордостью: «я рядом с Конюховым стоял!» Какой пустой суетностью могли показаться ему все наши восторги…
И когда прочитала я следующие строчки в абзаце про зеркало, не удержалась от слёз:
«Я упрямо молюсь и молюсь Господу, чтобы спросить его о смысле моих путешествий, чтобы понять, куда ведёт путь, который так настоятельно Он вменил мне. Мучает меня то, что я теперь одинок. Я слышу лишь собственный голос, он возвращается ко мне леденящим эхом пустого храма. Почему я не слышу голос Бога?»
Сомнения отца Фёдора в смысле своих дальних плаваний так огорчили меня, что захотелось крикнуть ему:
– Отец Фёдор! Батюшка! Да ведь каждый из нас одинок на своём пути к Богу! Как же Вы усомнились в смысле, когда без Ваших географических странствий, увенчавшихся Вашим священством, многим из нас могли бы остаться непосильны странствия духовные, поиски своего пути к Богу?! Вы недооцениваете степень влияния Вашего подвига –преодоления океанских волн и горных вершин – на нашу способность к духовному усилию в борьбе с собой. Преодолевая природные стихии, Вы показали нам, как должен человек в современных условиях преодолевать себя, свои страхи и физическую ограниченность. Да что я!.. Будто всего этого уже тысячу раз Вам не говорили другие…Вы же не знаете, с какими мыслями мы ехали к Вам… Чтобы только поближе увидеть человека, способного преодолеть в природе почти всё, может быть, даже земное тяготение… Хотя Вы не интересуетесь космосом… Я, например, думала, что через Ваш облик, через Вашу духовную личность (которая обязательно откроется мне, стоит только оказаться рядом с Вами!) Господь скажет мне что-то важное, очень нужное мне именно теперь, когда я, честно говоря, приуныла…
Ваша Деревня явилась для меня отрезвляющим чудом, знаком Божиим, говорящим: встань и иди вперёд, и делай всё, на что хватит сил, и даже больше – даже если кажется, что сил уже нет, всё равно вставай и делай!
И будто Господь сказал мне: вот – Я показал тебе человека, которого ты хотела увидеть лицом к лицу, чтобы заглянуть в его глаза и услышать его голос; всмотрись в него и пойми, наконец, что он не сверхчеловек и не самый сильный телом. Разве ты не видишь теперь, что душой он – совершенный ребёнок! И потому он силён, что в его немощи и смирении действует Моя сила!
 
…Так сложилось в моей жизни, что росла я среди людей, многие из которых виделись мне слишком взрослыми и тяжёлыми, слишком тягостно было рядом с ними. Это психологическое ощущение порождалось определёнными трагическими обстоятельствами, внутренне смириться с которыми так и не получилось, рана болит всю жизнь, то затихая, то давая о себе знать с новой силой. И так и осталось навсегда это неистребимое душевное ожидание, чтобы взрослые были как дети, чтобы и от меня не требовали быть взрослой раньше времени и сверх меры. Эта угрюмая взрослость, мнимая важность сосредоточенности на земных делах и заботах оказалась ненавистной больше всего на свете. И когда впервые прочитала в Евангелии: будьте как дети! – больше уже ничего и никого не искала: Господь стал мне любящим и лелеющим моё детство Отцом!
И вот сложилось всё так в этот день –17 июня 2021 года, – что у меня уже не осталось ни малейшего сомнения в том, что отца Фёдора мне показал Господь, чтобы многому научить. Ведь одно дело – знать, что есть такой человек, и совсем другое – пережить личную встречу, приоткрывшую его изнутри. Это почти как в опыте веры: и бесы веруют и трепещут, но идти вслед за Христом могут лишь те, кто ощутил Его прикосновение к своему сердцу. Если есть опыт личного соприкосновения с Христовой любовью, уже никто не в силах омрачить в нашем сознании образ Христа. Можно упасть и предать Его по своей слабости, но поверить, что Он не хочет спасти нас, уже нельзя.
В книге писателя Фёдора Конюхова есть такие слова, обращённые к детям и, без сомнения, ко всем нам:
«Сыны и внуки мои, знайте, что Господь Бог не с теми, кто больше знает, а с теми, кто больше всего нуждается в Его помощи».
Эти слова отца Фёдора я теперь сделала ориентиром своей жизни.
 
…А почему он показался мне Божьим ребёнком в тот день? Потому что он умел смеяться так, как никогда не смеялся рядом со мной никто из взрослых…
Марина Маслова
Июнь-июль 2021 г.