Михаил ЛАГУТИЧ: "Такие, брат, дела..."

"ЧТОБЫ ПРИШЛА ГАРМОНИЯ..."
О художественном методе Михаила Лагутича

Писательская манера Михаила Лагутича представляется нам лёгкой и психологически бережной, может быть, даже скуповатой по отношению к читателю, который о многих трагедиях в жизни героев его прозы может только догадываться по невзначай оброненному слову писателя, незначительной, казалось бы, ремарке. Вещи действительно мрачные предстают в его текстах как бы подсвеченными неопытным и бесхитростным взглядом ребёнка, по самой своей сути ещё не способного уловить истинную глубину трагичности жизни. Читатель глубину эту прозревает, но сам авторский текст словно пытается уберечь его от этой боли прозрения, смягчить эту неизбежность, уменьшить горечь. Так уменьшает горечь лекарства заключающая его в себе капсула.
Поскольку автор имеет почти что традиционное для писателей-классиков медицинское образование, уместно допустить его сознательное стремление, как писателя-врача, к смягчению и уменьшению человеческой боли. Сейчас мы говорим не о том, что талантливая художественная проза лечит душу читателя, а о том, что художественные приёмы писателя нередко подразумевают некие недосказанности, тактичные недомолвки, снимающие (по крайней мере, для невнимательного, неглубокого читателя, коему истинный трагизм, в общем-то, и не по силам) чрезмерное напряжение сюжета, в коем неприметно нарастает привычный бытовой трагизм. В последнем случае уместно вспомнить героев рассказа "Три Новых года", отношения которых изначально оказались обречены на некую "простоватую" нравственную нечистоплотность, переросшую во взрослой жизни в моральную безответственность и безволие. Обречены по причине отсутствия чувства стыда, убитого в раннем детстве.
Авторская бережность в моральном плане, сдержанность в обрисовке нравственных свойств героев, обнаруживает себя здесь, по крайней мере, в двух эпизодах. Сообщая о рождении младенца до положенного срока, врач "отводит взгляд", а мать героя, являющегося (по видимости внешних обстоятельств) отцом ребёнка, мрачнеет и через недолгое время уходит из жизни, унося с собой возможные догадки, так и не озвученные писателем. Читатель вроде бы должен догадаться, что не всё просто в этих обстоятельствах, но собственная критичность пугает его - "зачем думать о людях плохо?!" - и он смиренно следует далее за автором, ничего плохого не сообщающим о своих героях. И только жизненный итог их откровенно вопиет о том обмане, который положили они в основу своей семьи.
Кажется, автор нисколько не озабочен раскрытием всей подноготной своих героев, сплетая обстоятельства таким образом, что созданные им персонажи говорят сами о себе своими ошибками, заблуждениями, нередко всей своей непутёвой жизнью. Вот это и есть упомянутый нами ранее бытовой трагизм. Когда жизнь уже почти прошла, а правды в ней не прибавилось.
Что касается трагизма общего, обусловленного самим ходом истории, её катаклизмами, то здесь как раз и приходит писателю на помощь его детский бесхитростный взгляд, точнее, взгляд героя-повествователя, вспоминающего своё детство. Например, в рассказе "Филимон и Зек" общее и частное, судьба страны и судьба семьи тесно переплетены и увидены сочувствующим взглядом подростка, для которого в равной мере ценна и судьба раненой собаки, и судьба её загадочного хозяина. Для психологии подростка естественно, что собачья боль виднее, отчетливее. А вся глубина человеческой боли откроется ему позднее. Отсюда и слегка таинственный колорит рассказа, обусловленный восприятием старухи Филимонихи в подобии ведьмы, а её дома с закрытой всегда калиткой - как места заколдованного. Однако по степени внутреннего драматизма это, пожалуй, один из наиболее ярких текстов Михаила Лагутича, с характерами сильными, отчётливыми, с ощутимой жизненной правдой. Можно даже сказать, что и сам автор открылся здесь читателю как-то наиболее искренне, безоглядно. В чём именно это выражается, трудно сказать, но какая-то особая таинственная теплота явно исходит от этого рассказа-воспоминания. Может, это происходит потому, что автор ни малейшим намеком не попытался кого-либо осудить или оправдать. Просто такова была история. Чуть более отчетливые ориентиры расставлены в рассказах "Смерть жены коммуниста" и "Ты прав, товарищ Сталин", но и здесь писатель избегает роли судьи. Наиболее характерным для писательской манеры Михаила Лагутича может показаться рассказ "Такие, брат, дела". Не зря же он дал название целой книге, как бы обозначив тем самым авторскую позицию: видеть жизнь, как она есть, без приговора и суда. Рассказ, при всей внешней непринужденности "солдатского" повествования, иногда на грани анекдота, окунает читателя в холодный омут кульминационного события, где выстрел из пистолета оказывается единственно возможным выходом из бытовой нравственной коллизии, абсолютно неразрешимой для военного офицера, сохранившего понятия о мужской чести и достоинстве человека. ... Неужели всё так грустно и трагично в рассказах Михаила Лагутича? В одном из текстов, который уместнее назвать не рассказом, а малой лирико-философской зарисовкой, автор нечаянно обронил сомнение: "...а может, человек вообще лишнее существо в природе..." ("Утро на Свапе"). И пришла к нему эта мысль в самое торжествующее время суток - сразу после восхода, когда всё вокруг засветилось и засверкало "разноцветным пламенем". Только слишком уж коротко было это прекрасное мгновение, которое, подобно доктору Фаусту, автору, конечно же, хотелось остановить. И только вера в "эволюцию Духа" (кстати, лучше бы здесь употребить строчную букву, потому как Дух с заглавной буквы, то есть Святой, не претерпевает развития, а пребывает вечно; но автор, конечно же, имел в виду дух человеческий как высшую земную ценность) позволяет надеяться на будущее преображение человека. "Для этого поэты сочиняют стихи, художники пишут полотна, композиторы склоняются над нотными тетрадями и делают это... по велению природы, вложившей в них талант и Божью искру, чтобы пришла в наш мир гармония..." К такому выводу пришёл писатель, на мгновение усомнившийся в высоком предназначении человека. А ведь сам он следует тому же велению, когда пишет свои книги - велению, призывающему гармонию в наш мир.
И если присмотреться внимательно к довольно объёмному корпусу сочинений Михаила Лагутича, открывается один очевидный факт: наиболее органичны для писателя документально-художественные жанры с их установкой на историческую достоверность авторского повествования. И именно здесь мы встречаем лучшие характеры и ту жизнеутверждающую ноту, которая свидетельствует уже с полной неопровержимостью о горячей вере писателя в красоту и высокое призвание человека. В этом отношении замечателен его цикл очерков "Плыл по Сейму пароход", где отражена история создания и открытия Александринского водного пути. Но в первую очередь - это рассказ об одной замечательной личности, курском помещике, статском советнике Михаиле Александровиче Пузанове, без которого судоходство по Сейму вряд ли когда-либо осуществилось бы, без его гениальной фантазии и упорства, без его творческого авантюризма и безоглядной веры в успех своего дела.
Несмотря на некоторую фрагментарность повествования, обусловленную временными рамками истории открытия сеймского судоходства (если говорить конкретно об Александринском водном пути, то это примерно 1832 - 1856 годы), яркая личность Михаила Пузанова предстаёт перед читателем во весь рост, ибо застигнута пристальным взглядом автора в момент своего наивысшего творческого проявления, что, собственно, и составляет основу как писательского, так и читательского интереса в данном случае. Как сказал один из героев этой исторической повести, бывший в то время курским губернатором граф Михаил Николаевич Муравьёв, обращаясь к Пузанову: "В историю Курска этого времени войдёте только вы да Фёдор Алексеевич Семёнов". Вот эта дружба знаменитого астронома и математика, именем которого теперь названа улица, где он жил, с Пузановым и графом Муравьёвым, ставшими единомышленниками в борьбе за открытие сеймского водного сообщения, может быть, и есть наиболее притягательная для нынешнего читателя тема, которая показалась нам в чём-то даже и недостаточно исчерпанной в данной повести, тема, влекущая нас и необычностью характеров, сильно выдающихся, "выпирающих" из типичной курской среды 19 века, и возможностью экскурса в историю мировой мысли на уровне Джордано Бруно и Галилея.
Удивительным образом, по мере развития повествования автора, мы заражаемся энтузиазмом его героя, и уже не сам предмет исторического обзора интересует нас в этих краеведческих текстах, не каналы и шлюзы, построенные Пузановым для судоходного пути по Сейму, но в первую очередь личность строителя, автора проекта и организатора этого дела. И если вначале мы торопливо пролистываем только первые и последние страницы повествования, чтобы понять "суть дела", узнать общий итог сего авантюрного предприятия, то после знакомства с героем поближе вдруг испытываем неодолимую потребность понять уже эту живую личность, её движущие мотивы. Что за сила влекла этого человека вперёд, вопреки неистовому сопротивлению многих завистников и недоброжелателей, всех сомневающихся и опасающихся? Всего-то семнадцать лет просуществовал на Сейме этот знаменитый, уже давно обросший невероятными легендами, Александринский водный путь (сложнейшая система шлюзов и каналов для безопасного прохождения по реке большегрузных судов, включая пароходы), но история его строительства "высветила" столько человеческих судеб, что они могут составить основу интереснейшего эпического полотна, если автор пожелает создать таковое.
Обилие документального материала в повествовании уравновешивается своеобразными лирическими отступлениями, гармонично созвучными характеру главного персонажа - курского дворянина, не лишённого поэтической жилки во взгляде на природу своего края. Во время обследования Сейма на небольшой лодке, в перерывах между составлением отчётов и чертежей, он успевает любоваться и "голубой с лазурным отливом" дорогой, бегущей вслед за его лодкой, и встревоженной дикой уткой с выводком пушистых утят, и вечерним солнцем, уходящим за горизонт, и тем "неземным спокойствием" дикой природы по берегам Сейма, которое вскоре ему предстояло возмутить надрывным визжанием пил и стуканьем топоров. Но это был век великой веры в прогресс, так что сомнения свои - стоит ли нарушать это блаженное спокойствие? - Пузанов счёл малодушием.
В итоге этот герой предстаёт натурой тонкой и чувствительной, отзывчивой на красоту мира и человеческую доброту, но в то же время твёрдой, волевой, бескомпромиссной и решительной. Шесть лет он добивался разрешения начать строительство и, добившись, за один год построил всю необходимую гидротехническую систему. С момента признания курским губернатором Демидовым его проекта как исполнимого (1832 год) и до открытия судоходства в 1839 году - Михаил Пузанов пережил всю гамму чувств: от авантюрной самонадеянности до беспросветного отчаяния, и всё-таки удержался на плаву, не пошёл ко дну, как подбитый неприятелем корабль. Он прошёл войну 1812 года и знал цену жизни. Потому верил до последнего в целесообразность своей идеи. Когда силы иссякли, Бог послал ему на помощь женщину. И он всё вытерпел до конца: и долгую борьбу за утверждение проекта, и заслуженный триумф, и неизбежное последующее забвение...
Скончавшись в возрасте семидесяти четырёх лет и не оставив для историков даже своего портрета, он, тем не менее, вошёл в историю не только Курского края, но и общероссийскую, ибо дело его, которому была отдана почти половина жизни, могло бы сыграть ещё более значительную роль в экономике страны (и таковые надежды возлагались на него), если б не это извечное противостояние таланта и посредственности, жертвенности и самолюбия, безоглядной решимости и трусливого лукавства.
Такой вывод мы делаем на основании документально-художественного повествования Михаила Лагутича. Насколько исторически достоверен характер курского дворянина Михаила Пузанова в рассказанной истории писателя-краеведа, мы не задумываемся. Нас волнует созданный художником образ, в котором угадываются все перечисленные нами черты. Разве это не значит, что цель писателя-документалиста достигнута? Герой его книги вызывает интерес и сочувствие, и в свою очередь это означает, что описанное историческое событие отныне попадает в поле активного читательского внимания и дальнейшего осмысления. При наличии известного плюрализма мнений, что царит в современной исторической науке, как, впрочем, и в любой другой отрасли современной жизни общества, пробуждение интереса к отечественной истории остаётся едва ли не единственной достижимой целью для автора документально-художественного повествования. А что касается конкретной исторической правды, - тут всегда найдутся противники.
Нам интересней другая сторона этой темы. Насколько убедительны будут именно художественные черты портрета его героя, настолько и оправдан будет факт обращения писателя к документальному материалу. Иначе он останется лишь историком-краеведом. И раз уж мы смогли столь ярко представить себе фигуру курского строителя-авантюриста в краеведческих текстах Михаила Лагутича, значит, художественный образ здесь вполне убедителен и методологически оправдан. Мы хотим сказать, что мысль писателя о создании беллетризованной истории об Александринском водном пути весьма удачна (несмотря на печальный конец сего предприятия), ибо длительная борьба за его осуществление предполагает наличие такого характера, такой индивидуальности, какая не может не быть любопытна как с исторической, так и с психологической точек зрения. И если исторические документы фиксируют только факты и имена, при этом отчётливо свидетельствуя о неудачной судьбе курского судоходства, то попытка реконструкции личностных черт основного борца за осуществление подобной рискованной идеи - необходимое условие для правильного понимания означенных событий, происходящих в середине 19 века в Курске. А для такой реконструкции историку-краеведу нужен дар писателя.
Так что документально-художественное повествование "Плыл по Сейму пароход" - это прекрасное свидетельство счастливого сочетания обоих талантов, историка и художника слова, в личности Михаила Семёновича Лагутича. И мы благодарны писателю не столько за "правду жизни", исторические очертания которой слишком стремительно меняются, сколько за "правду личности" , явленную в его героях, личности, способной в любых исторических условиях сохранять человеческое достоинство и отстаивать правоту благородных целей.