Наталия Константиновна Воробьёва. Воспоминания о своём роде.

Наталия Воробьёва,
филолог, переводчик,
дочь писателя Константина Воробьёва
Дорога домой
Анналы истории сохранили для нас высказывание Сенеки Луция Аннея (Младшего): «Любят родину не за то, что она велика, а за то, что своя». Вообще это великое счастье – сколько всего можно сохранить на земле! Природу, наши воспоминания о близких и родных, архитектуру, картины, книги, собственный дом… Родину. Только всегда ли озабочены мы сохранением столь бесценного человеческого наследия?
Помню, когда я училась во втором классе, папа принес домой чудесную книжку Куна «Легенды и мифы древней Греции», и я долго ждала, пока они с мамой прочитают ее. И вот такое время настало. Мое потрясение от знакомства с этой книгой и с историей столь  далёкой цивилизации, а вернее с народным эпосом длится до сих пор…
Почему-то сразу я обратила внимание на Афину Палладу и ее удивительное появление из головы Зевса. Мгновенно возникла ассоциация: а уж не появилась ли и я сама из головы собственного отца?! Очевидно, сказывалась моя непонятная сосредоточенность на единственном человеке в семье. Мысли о нем никогда не покидали меня, начиная с глубокого детства и заканчивая нынешним блужданием по лабиринтам нашего семейного прошлого. Какая-то непонятная для маленькой девочки тоска по нему в период жизни в Шяуляй с бабушкой и дедушкой, затем ревность ко всем тем, кто соприкасался с ним в более поздний период, неважно, кто это был: близкие или чужие, одолевали меня всю жизнь. Внутренне я как бы навечно «присвоила» этого человека, дарованного мне в отцы, себе и только себе. Конечно же, отец знал, чувствовал мою безграничную любовь к нему, но у него была своя безграничная любовь к писательскому делу, к литературе, которая требовала безоглядной самоотдачи. Лишь однажды во времена какого-то их с мамой разлада, когда она постоянно повторяла мне (словно  поддразнивая зачем-то), что в случае развода Сергей уйдет с папой, а я останусь с ней, думаю, мое чувство каким-то образом выплеснулось наружу. Ведь я всякий раз приходила в ужас от этих слов. И вот, когда мы с папой пересеклись вечером на лестнице – это было уже на улице Вяркю – он вдруг прижал меня к стене и, обхватив за плечи, прошептал, как выдохнул: «Не бойся, дурочка, я никогда не брошу тебя!».
И не бросил.
Понимая его занятость, погруженность в работу над своими произведениями, вникая так или иначе со стороны в непреодолимые сложности с изданием его собственных книг, никогда не осмеливалась ни о чем расспрашивать. А жаль… Сколько всего недосказанного, недодуманного осталось там далеко в моей «литовской» жизни…
Почему-то не хотелось ни о чем, связанным с жизнью отца, выспрашивать назойливо у близких, которые, безусловно, могли ответить на многие мои вопросы. И уже живя в Москве, всякий раз приезжая по делам в Вильнюс, я, как завороженная, сразу оправлялась на любимую улицу Й.Басанавичяус и часами бродила там вокруг нашего великолепного фасада старинного здания с долгой историей, затем заходила во двор (внутри он смотрелся значительно проще и доступней для стороннего наблюдателя – никакого великолепия – только магия моего детства!). Очень часто на улице туристы почему-то именно у меня интересовались подробностями этого исторического района Вильнюса, предварительно обязательно уточнив: «Простите, а Вы местная или приезжая, как и мы?». И я с веселой улыбкой (а улыбчивая я по натуре, судя по всем фотографиям, и детским, и взрослым) отвечала, что «и та, и другая». И мы вместе нарезали круги вокруг моего старого дома.
Вот почему сегодня в моей «русской жизни» большинство знакомых и друзей всегда пытались разгадать тайну моего «непонятного притяжения» к этому тихому, дождливому краю… Кто ждет меня там, кто привечает?  Неужели жалею о своем переезде в Москву? Неужели меня тянет назад? Всегда отговаривалась переводческой работой, посещением могилы бабушки, дедушки и двух дядей по линии мамы. Но тогда отчего так много фактов и разных деталей, связанных с Литвой, то и дело «выношу на поверхность»? Почему неустанно отыскиваю там всякие местные диковины и давным-давно забытые события? Не знаю… Наверное, все-таки это 32-летнее житье-бытье с отцом, в семье, мое рождение там, детство, взросление, встречи и дружбы, замужество и рождение дочери на литовской земле просто навеки вошли в мою кровь. Запечатлелись навсегда в сердце.
Порой даже казалось, что можно сыграть в такую «сумасшедшую игру», заявиться с вокзала с чемоданом в какую-нибудь из прошлых квартир, где проживала раньше наша семья, и позвонить в дверь… И отец откроет мне дверь, распахнет ее передо мной… Да, я фантазерка с детских шяуляйских лет! Со времени своего одинокого существования в маленьком зелёном дворе с глубоким колодцем, с огородами, садом и палисадником (по-литовски «руту даржялис», «садик с рутой» – ударение в слове «руту» на первый слог, в «даржялис» – на «я»). Палисадник полон пахучих цветов: белый табак, флоксы, лилии, ночная фиалка, рута, кусты сирени, а в каменной вазе на крыльце – это вход в квартиру тети Талины, в Шяуляй всех Наталий звали Талинами почему-то – непременная настурция. Наверное, с тех пор так люблю оранжевый цвет. И душистые цветы, кустарники. Наш дом на улице М. Мельникайтес – самый последний, дальше пыльный большак и неоглядная даль. А со стороны города: между каменными строениями и нашим деревянным домом, окрашенным в желтый цвет – луг, зеленый луг, куда выгоняли местных коров. Одно время у нас тоже была корова, ведь я вскормлена не материнским, а коровьим молоком в силу обстоятельств. Нет, нет, мама поступила совершенно правильно, уехав с папой в Вильнюс без меня, так она дала ему серьезный шанс стать писателем.
Первые стихи, написанные в младших классах, помню, содержали такие строчки: «И я тогда не знала, еще не понимала, что дворика мне мало». Кстати, никогда не показывала папе своих «творений». Но это стихотворение ему попалось на глаза, и он меня похвалил.
Однажды утром на лугу я увидела мертвого пастушка, мальчика лет десяти, он наступил на упавший оголенный провод… Долго не могла туда бегать, чтобы нарвать одуванчиков. Я втыкала одуванчики по весне в наши кисейные занавески, разные салфетки-салфеточки, подзоры на белых накрахмаленных покрывалах на кроватях, одним словом, куда можно и нельзя. Папа был в восторге, когда приезжал и заставал мое «украшательство» дома! Страсть к салфеткам-салфеточкам осталась на всю жизнь – «притча во языцех» у всех друзей, особенно у соседей по даче…
С мужем мы часто вечерами заводим разговор про удивительное житье в городе, не похожем ни на один другой город Советского Союза. Вильнюс – это маленький Вавилон, в котором тесно переплелись культуры и традиции четырех основополагающих национальностей с их языками и неповторимыми диалектами: литовским, польским, вильнюсским идиш и русским. Литовцы и поляки в древности постоянно претендовали на полновластное владение этим красивым старинным городом. Нескончаемые вели сражения с оружием в руках за свое здесь господство, споры не прекращаются до сих пор. Теперь уже на политической арене. Что же касается еврейского населения, то Вильнюс не случайно называют Вторым Иерусалимом – Антройи Иерузале (так сложно для чужого уха звучит это название по-литовски). Здесь всегда была крепкая, сплоченная еврейская община и свои исторически закрепленные места проживания. Своеобразные гетто. Одно из них – улица Тилто (Мостовая), на которой находилась первая коммунальная квартира родителей. Рядом с нашим тогдашним домом проживала семья Лаймы (это наши два рода давным-давно подружились в Шяуляй, и бабушка Лаймы прятала у себя на хуторе пленных беглецов во главе с моим отцом). Мы с Лаймой завершаем сегодня эту долгую-долгую межродовую дружбу… Чуть подальше маленький каменный домик с уютным зеленым двором, здесь жила моя школьная подруга Элла (сидели за одной партой!), но ее я встретила уже позже в другой школе. Дружим до сих пор, несмотря на отъезд их семьи в Израиль в 1969 году. На книжной полке у них стояли рядом Шолом Алейхем и Сергей Есенин, ее папа был неравнодушен к рязанскому поэту. Другое такое место – улица Арклю (Лошадиная), где жила семья моего мужа Юрия, семья военного прибыла из Минска в Вильнюс после войны. Юра родился в Минске. Брат Петр родился уже в Вильнюсе и до сих пор проживает там со своей семьей, в которой тоже крепко переплелись корни русского, литовского и еврейского родов! Это очень известная улица, во время войны немцы здесь устроили жесточайшее гетто, откуда постоянно гнали евреев на расстрел. Совсем неподалеку – старая синагога, филармония, вокзал и замечательные старинные Остробрамские ворота с потрясающей по красоте иконой Виленской Божьей Матери. Наша семья и Юрина семья – типичный пример русского населения того времени, ураганом войны перенесенного с насиженных своих мест в незнакомый край… А вообще, как показали мои сегодняшние изыскания, блуждания в Интернете – Вильнюс исторически необычайно богат «русским культурным наследием», которым можно, как говорят, с чистым сердцем гордиться.
Существует еще один интересный народ под Вильнюсом – караимы, с царского времени проживающий компактно в озерном Тракай. Их национальное блюдо – кибинай (своеобразные беляши) предмет вожделения представителей любого народа, будь то местные жители Литвы или туристы. К сожалению, сегодня караимское население стремительно убывает, их тесные семейные родственные связи из-за отсутствия притока «свежих молодых сил» – источник разных заболеваний. Я часто привозила в Тракай делегации из Таллинна и Воронежа, и мы много общались с главой их поселения, который и рассказал о нынешних бедах коренных жителей Тракай. У папы здесь раньше жил друг с семьей, фамилию не помню, но остались имена: дядя Анатолий, которого папа прозвал Братец Кролик, и тётя Люся, врач. Зато моя кожа сохранила прикосновение ласковой теплой озерной тракайской воды и легкое щекотание пяток от проплывающих мимо рыбок…
Да разве можно отречься вдруг от красоты, уютности, разнообразия жизни, окружавшей тебя целых три десятилетия! Бросить на своем долгом и трудном пути домой эту на удивление не обременительную ношу?! Никогда. Воспоминания о Литве проросли во мне живыми картинами со всеми подробностями. Там: то и дело мелькают знакомые и такие любимые лица, слышны их голоса, даже отдельные фразы различимы, они там все живы и радостны… Закончилась война. Впереди большая счастливая жизнь… Не случайно отец написал: «Жизнь – благо, и бремя ее легко». А я повторю вслед за ним: «…и моя жизненная ноша легка и благостна для меня».
Не знаю, откуда пришло ко мне в глубоком детстве это странное понимание для маленького ребенка, что у человека есть «своя» родина… Думаю, все-таки столь сильный и страстный характер отца, его внутренняя тяга к «русскости», его глубинная память о родных местах и отчей хате (так он называл «хата»), его неизбывное желание вернуться домой как-то просто и естественно передались мне. Без всяких назиданий и поучений, чего терпеть не могу! Наверное, от рождения «русскость» преобладает во мне, а капельки латышской и немецкой крови – всего лишь «дополнительные краски-красочки» на портрете круглолицей улыбчивой девочки, вслед за отцом принесенной в Шяуляй. Такой я запечатлена на фотографии, ныне стоящей на полочке рядом с Мариночкиным фото в «родовом своем доме» в Нижнем Реутце.
Запомнилось, как в один из наших с бабушкой Маней наездов-приездов в Вильнюс, я, стоя в дверях вагона и ожидая, пока папа снимет меня оттуда, вдруг громко прокричала: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!». Папа хохотал на весь перрон, что-то приговаривая… Девчонка истосковалась по русской речи, по праздничной суете на вокзале… Казалось бы, только и всего. Но сегодня знаю, насколько глубоко и болезненно ощущать в себе тоску по «неведомой, но такой родной по твоему предназначению земле». И какое это счастье успеть дойти, дошагать по ухабистой, несмотря на асфальт и плитку, дороге до отчего дома.
Кстати, бабушка Маня под стать отцу. Носила в своем сердце испепеляющую память о Санкт-Петербурге, Питере, Ленинграде до самого конца. И мне открыла этот великолепный город со всеми его музеями и дворцами. А главное – познакомила со всей своей родней и даже подругой с Васильевского острова – красавицей-аристократкой Павлой Никитишной, никогда больше не довелось слышать это имя… Помню всю бабушкину родню по именам, храню фотографии их большого семейства. А прабабушка Уляша, Ульяна часто навещала нас в Шяуляй, пока была жива… Мы все втроем ходили в нашу Белую церковь… Дед у меня был католик.
То же самое и о нашей воробьевской родне, именно я из всех в нашей семьенаи более легко, с истинно детской непосредственностью всегда общалась и знакомилась со всеми родственниками, ненароком встреченными на моем пути. Практически успела пересечься со всеми в Шяуляй в детстве или в Москве во время своего недолгого там пребывания. Очень жалею о том, что не продолжилось наше общение, дружба с дочками папиной сестры, тоже невероятной красавицы Анны, тети Ани. Встретились мы всего один раз в Москве, но сразу понравились и потянулись друг к другу. Помешали расстояние, границы, небогатая жизнь обеих семей. Сегодня все эти случившиеся встречи и знакомства приносят мне душевный покой. Дарят ощущение родства в этом огромном мире. Обретение семейных уз и отчего дома.
Безусловно, я горжусь тем, как хорошо всё сложилось у меня в Москве с выбором работы. Словно невидимая большая белая птица-аист в мгновенье ока перенесла меня из старинного здания библиотеки АН Литвы с надежными каменными стенами, возведенными еще в 1885 году, прямиком в знаменитый двор Дома Ростовых, на Поварской улице (тогда ул. Воровского). В крохотное помещение редакции журнала «Дружба народов», эдакий флигель, по преданию бывшая конюшня. Без фундамента, с маленькими оконцами и тесными комнатками-кабинетами. Зато рядом Союз писателей СССР, а также знаменитый ЦДЛ. Все писатели «в гости к нам!». Замечательная пора моего ученичества. Становление меня, как редактора, как переводчика, взросление меня, как личности. Начало моего собственного самостоянья. Спустя 13 лет после упоительного бдения над чужими рукописями, принимаю предложение перейти переводом во вновь образованное издательство под тем же названием «Дружба народов», которое расположено опять-таки в центре Москвы на улице Петровка. И опять я – «ведущий редактор отдела национальных литератур». Издательство продержалось ровно 2 года… Грянула перестройка. Министерство культуры Российской Федерации тоже претерпевает преобразование, и мои приятельницы, окончившие Литературный институт по специальности перевода, все со знанием разных языков (азербайджанского, армянского, фарси и др.) уговаривают меня прийти к ним на собеседование в Минкультуры России, благо новый министр – хорошо всем нам знакомый, известный критик Евгений Юрьевич Сидоров, курировавший в СП СССР наш журнал и конкретно мою Прибалтику. Так я обретаю статус «референта по странам Балтии». Отныне термин «Прибалтика» уходит из обихода.
Не знаю, кого благодарить за эти все добрые свершения в моей «московской» жизни? Но кто-то ведь посылал мне знаки и весточки, куда пойти работать?! И при этом так по-доброму, так по-отечески выбирал для меня места обитания в самом сердце Москвы. Поварская, Петровка, теперь Китай-город (при мне пл. Ногина), словно понимал, как мне грустно, тоскливо жить в своем заброшенном Бабушкинском районе, на окраине Москвы, разве что улица опять-таки «говорящая» Радужная… Снова вслед за отцом повторю: «Спасибо, Господи, за все бесценные дары в пору моей безотцовщины!».
Мне еще доведется поработать на Пушкинской пл. после переезда туда Минкультуры России. Оттуда и уйду на пенсию в 2010 году 3 ноября (в день рождения дочери Марины). Но не сдамся внутренне и заставлю-таки «этого моего странного охранителя» вспомнить обо мне и сделать звонок почти под Новый год о том, что радио «Голос России» срочно ищет сотрудника со знанием литовского языка. Бегу изо всех сил на собеседование на Пятницкую улицу, сплошь всю в церквах да куполах! И после Нового года выхожу на работу в звании «редактор-стилист литовского языка», а мой начальник испанец – Юрий Владимирович Гутьерес-Фернандес. Он частенько говорил мне: «Наталия Константиновна, мы с вами будем работать здесь до самой смерти, поверьте!». Но в душе не верилось, здоровая доля скептицизма никогда не помешает. Впрочем, как и оптимизма.
Через четыре года произошла полная замена коллектива, нас увольняли по 600-800 человек в день. Еще бы, само здание – 8 этажей! С безразмерными помещениями. Я принесла для нашего дружного небольшого коллектива торт прямо в здание АПН, где нас увольняли, и мы весело выпили по прощальной чашке чая в буфете, заев горечь сладким куском торта. Это было, честное слово, «по-воробьевски»!
Не стану здесь приводить никакой конкретики о своих удачах и проколах, о хороших, значимых результатах в целом. Бог с ним! Вспомним строки Евг. Евтушенко: «Всё нужно делать здорово! Это неважно что».
Я – трудоголик по природе, у нас все в семье много и честно работали. Но моя многогранная деятельность никогда не мешала мне сохранять в сердце, в душе, в голове то важное, чем жив человек на земле. Эти мысли и чувства всегда были не прикосновенны во мне. Поиск смыслов. Поиск своего собственного пути. Желание успеть вернуться домой. Независимо от всего хорошего, что случилось со мной в Литве, от моих добрых отношений с литовцами, поляками, евреями и местными русскими (бывала в разных компаниях в школьные годы, могла объясниться на всех этих языках). Но чувство отринутости от своих корней, эта даль, которая тревожила и звала в дорогу, никогда не покидали меня. В библиотеке (похвастаюсь, теперь можно!) мне часто говорили литовцы, что я – «теплый человек» (по-литовски «šiltas žmogus» – «шилтас жмогус» – в первом слове ударение на «и», во втором – «у»).
Сейчас расскажу очень важный эпизод из моей последней командировки в Литву в 2010 году. Я подошла к библиотеке (это сердце города, рядом башня Гедимино), чтобы встретиться со своей приятельницей Ириной Спешиловой, с которой вместе работали. Как водится, мы зашли в ресторанчик неподалеку и славно с коньяком отобедали. Выходим… А навстречу (прямо как в кино!) идет наш бывший директор – старенький совсем – Юозас Марцинкявичюс. Он кидается ко мне и целует меня! Я чуть в обморок не упала. А Ира, осмелев изрядно, говорит ему: «Директор, а почему Вы никогда не целовали меня?». У литовцев принято так обращаться «по должности». «Заведующая», например, как у нас говорят «доктор». И этот националистически настроенный, жесткий человек шутит: «А вы, Ирина, возглавляли парторганизацию у нас, за что Вас целовать?». Она не сдается: «Так Наталия комсомолом у нас заведовала!». И он так проникновенно (я едва не зарыдала) говорит: «Наталия – эталон русского человека… А какой у нее отец… Благодаря ей я изменил свое отношение к русским». Такая подлинная история. После школы я год не поступала (тяжело переболела гриппом), потому работала в газете «Комъяунимо тиеса» - «Комсомольская правда» в отделе рабочей молодёжи, папа привел туда. Но я хотела работать всерьёз и получать зарплату. Тут уже мама по чьей-то наводке отвела меня в библиотеку. И меня взяли приносить книги из фондов – за 62 руб. 70 коп. Через неделю директор подошел ко мне и сказал: «Наталия, я Вами доволен. Но признаюсь, никогда бы не взял Вас, русскую, если бы не Ваша мама-литовка. Она мне очень понравилась». Кстати, он защитил диссертацию на тему литовского восстания в 1863 г. (против русских), и вообще его настрой был вполне определенный. Но уезжала я в Москву старшим библиографом с окладом 140 руб. Это наша сугубо «воробьевская» победа, никогда не лицемерить, не подстраиваться, быть собой в любых обстоятельствах.
Я очень неспешно шла по этой трудной дороге домой, где давным-давно разрушился наш отчий дом без присмотра, где у меня практически не было друзей…
Мама хотела все сделать для отца сама. Ее мучили какие-то непонятные для меня, неясные сомнения, связанные скорее всего с тем, что все-таки ее домом по-настоящему была Литва. Это сугубо мое мнение.
Но она дала отцу перед его уходом слово похоронить его на родине. И не могла не сдержать его. Ее первые шаги на Курской земле – самые тяжелые, самые трудные… Идея возвращения отца домой, на «свою» землю с каждым годом обретала все более точные, четкие очертания, появлялись дополнительные задачи, менялся общий план действия. Мама осуществила свой план блестяще! Спасибо ей за все старания, «главный прорыв» – только ее заслуга. Она «взяла» труднодоступную «высоту». Как на войне, наверное.
Единственное – не могу до сих пор смириться с тем, что мама не разрешила приехать в Курск на перезахоронение отца… Возможно, это было связано с состоянием Сергея… И она решила «отлучить» обоих…
Мне же достались плоды ее нечеловеческих усилий по «закладке» фундамента и для родного дома-музея, и для памятника на ул. Перекальского, и для открытия Литературного музея в день его реального появления на свет, и для издания пятитомного собрания сочинений, и для выпуска в Медвенке памятной медали писателя-фронтовика Константина Воробьева, всего не перечислить в этой моей исповедальной прозе.
Сегодня я ощущаю очень тесную и такую естественную связь с Нижним Реутцем и Медвенкой, как будто жила здесь раньше. Сердце переполнено любовью и к нашей бедной родимой хате с земляным полом, и ко всем Воробьевым, прожившим не слишком «сладкую» жизнь в ее стенах, и к трогающим душу картинам здешней природы, к людям, обитающим на этой прекрасной и такой многострадальной земле. Меня терзает вина, что мы, близкие, не откликнулись на отцовские, часто повторяемые слова о заброшенной хате, не помогли ему восстановить ее… Это наш общий грех.
Меня тянет в Курск, в Медвенку (здесь моя великая радость и великая боль из-за тех далеких страданий и обид, что пережил здесь отец), в Нижний Реутец…. Я скучаю по этим местам отцовского детства и юности… Я рада всем тем людям, к которым «приросла» душой и сердцем, о которых помню и которых люблю…
Это ли не настоящее возвращение домой?.. Это ли не конец моей долгой дороги домой… Думаю, я пришла…