Поздравляем с днём рождения Б.П. Агеева!

МУЖАЙТЕСЬ...
Из «ковидной» переписки с Борисом Агеевым
(на день рождения писателя)

14 января исполнится год, как мы отметили 70-летие нашего замечательного прозаика Бориса Агеева. 2020-й юбилейный оказался для Бориса Петровича трудным, как, впрочем, и для всех нас, претерпевающих карантины, а для него, как говорится, под занавес, в последние два месяца, ещё и испытательным, проверяющим на прочность тело и душу. Тяжкая ковидная пневмония, пережитая писателем в ноябре, оставила свой шершавый след не только на живой ткани лёгких, затрудняя дыхание, особенно в нынешние морозные дни. «Наследила» она и в мыслях, обращая их к самому главному, чем жив на земле человек. Всё ненужное и суетное отпало вместе с теми корками льда, что в моменты смертельного озноба покрывали, как казалось писателю, его мертвенное тело и затем звонко растрескивались от жара, когда возвращалась жизнь…
От этих тяжёлых дней осталась у нас с ним лёгкая, невесомая переписка, буквально десяток записочек, из которых у меня, озадаченной внезапной болезнью своего давнего эпистолярного собеседника, нечаянно вылупились, однако, будто неуклюжие птеродактили из ледникового яйца, долгие и запутанные размышления о литературе и жизни…
Марина Маслова

В последних числах октября по курским СМИ прокатилась волна сообщений о госпитализации писателя Бориса Агеева. Одна из газет назвала событие «скандалом»:
Как рассказал «Курским известиям» внук писателя Илья, деда согласились госпитализировать только после скандала в СМИ. Пациента должны доставить в 6-ю больницу Курска 30 октября.
В тот же день в газете «Друг для друга» появилось сообщение:
Сегодня стало известно, что известный курский писатель Борис Агеев уже несколько дней болеет пневмонией, состояние не улучшается, а в госпитализации отказывают, ссылаясь на то, что нет мест. Внук 70-летнего литератора забил тревогу и попытался привлечь внимание общественности, обратившись в СМИ и через социальные сети. Это помогло. Место в стационаре нашлось, и Бориса Петровича госпитализировали. Об этом сообщили в комитете здравоохранения Курской области.
Ещё одна газета привела цитату, проясняющую ситуацию:
Как уже сообщало сегодня ИА «KURSKCITY», внук известного курского писателя Бориса Агеева рассказал в социальных сетях об отказе в госпитализации его 70-летнего дедушки, который заболел пневмонией. По его словам, уже несколько дней больному не могут оказать должной помощи и поддержки.
- Три дня подряд мы вызываем «скорую». Врачи приезжают, пожимают плечами, говорят: «Мест нет» и уезжают, - поделился внук писателя Илья Белавин, который выразил надежду, что на проблему обратят внимание губернатор Курской области и мэр Курска.
Внимание действительно обратили, интернет запестрил заголовками: «В Комитете здравоохранения прокомментировали ситуацию с отказом госпитализации курского писателя», «В Курске писателя Бориса Агеева госпитализировали с пневмонией», «В Курске госпитализировали писателя Бориса Агеева с коронавирусом» и т.п.
В одной из газет ситуацию разъяснили с наибольшей тщательностью:
…И после обращения в СМИ место в стационаре для Бориса Агеева нашлось, писателя госпитализировали. Об этом сообщили в комитете здравоохранения Курской области. Как отметили там, Борис Петрович обратился с жалобами на состояние здоровья в поликлинику по месту жительства на прошлой неделе, 22 октября.
- Осмотрев пациента на дому, участковый терапевт выписал необходимое лечение. На тот момент показаний к госпитализации не было. Положительной динамики у пациента на фоне проводимого лечения не наблюдалось. 29 октября была направлена заявка в дистанционный консультативный центр областной больницы. По необходимости бригада скорой помощи оказывала пациенту неотложную помощь на дому, в том числе обеспечивая и подачу кислорода, — пояснили в комитете здравоохранения.
Там сообщили, что, учитывая наличие факторов риска, сегодня, 30 октября, было принято решение госпитализировать Бориса Агеева в стационар, уточнив, что состояние пациента на данный момент стабильное. Литератор находится под наблюдением медиков.

Всю эту информацию, грудью заслоняя компьютер, скрывала я от домашних. Впрочем, немецкий пёс Бари вряд ли научился читать по-русски, прожив у нас только две недели. А то бы, пожалуй, заволновался, что хозяйка может нечаянно заболеть, вернувшись с мероприятия, где пару часов беседовала бок о бок с писателем Борисом Агеевым. Если верить газетам, обнялись они трогательно при встрече всего за день до того, как прозаик обратился в поликлинику…
Да и как было не обнять близкого человека, когда встречи случаются редко, потому что живёт писатель теперь далеко от города, в деревушке с хрустящим, как свежий капустный лист, названием Кочановка.
Встреча показалась недолгой. Только и успели поговорить о насущном, да и то наш писатель-отшельник раза четыре за это время успевал выскочить в сквер покурить. В Доме литератора это делать неудобно. А вот рядом с писательским домом расположился уютный, и тоже писательский, с зелёными шарами самшитов и кованой лавочкой сквер. Групповые снимки после публичных мероприятий делаются обычно там, и гости курских писателей, пожалуй, все это место знают.
В тот день, 21 октября, в сквере тоже был сделан памятный снимок с председателем СПР Николаем Ивановым, приехавшим почтить память Николая Гребнева на сороковой день его смиренной кончины. Принято говорить «блаженной», а я пишу так потому, что Николай Иванович за день до ухода смиренно благословлял всё, что оставлял на земле, ничуть не возмутясь духом, но мужественно наставляя нас в предсмертной записке не порушить того, что созидал он на посту председателя:
«Пишу без паники и душевного надрыва. Осознаю неизбежность происходящего... Сожалею об одном лишь, что не успел, не хватило времени, не смог вывести на бумагу творческие задумки и планы. Однако хочется думать, что минувшее десятилетие не было в жизни моей напрасным. Удалось многое, но далеко не всё! …Полиграфия, книжное производство, работа с молодой сменой – без этого трудно представить себе ближайшее будущее… Левая рука немеет, правая выдаёт каракули. Всё, мои дорогие! Обнимаю всех! Я выхожу на своей остановке, а вам всем доброго пути. Не поминайте лихом! Н.Гребнев».
Записку напечатал в своём журнале уже в начале октября один из учеников Гребнева, бывший сотрудник газеты «Молодая гвардия», а ныне редактор журнала «ВИП: Взгляд. Информация. Партнёрство» Михаил Изотов. В день сороковин Николая Гребнева мы держали в руках этот выпуск, и кое-кто украдкой смахивал слезу, предательски возникающую всякий раз, как падал взгляд на страницу журнала.
Там была фотография Николая Ивановича с букетом. Стоял он на берегу речки Тускарь, за спиной поблёскивало водное зеркало, отражающее северную окраину города с белыми, как свечки, высотками.
Мне всегда казалось, что это фото никак иначе нельзя назвать, как только «Букет мастеру», по названию книги Гребнева о Евгении Носове, где он рассказывает, как в день похорон наставника собирал к его гробу букет полевых цветов и всё никак не мог отыскать той самой, всем памятной… луговой овсяницы. С этим букетом в руках он и остаётся в памяти каждого из нас, кто так или иначе оказался в орбите его деятельной заботы. Пусть и недолго, лишь в последние несколько лет, как это было со мной. А мне и пяти прошедших лет хватило, чтобы понять, почувствовать, насколько значима эта встреча в моей литераторской судьбе. Бывает, и не принимаешь человека за какие-то поступки, и даже враждуешь откровенно с ним, а в тайной глубине сердца всё-таки благодаришь Бога и за эту встречу, и за противостояние. Наверное, это и есть любовь. Настоящая, евангельская…
Память о Николае Ивановиче Гребневе и собрала нас всех вместе 21-го октября.
Был ли Борис Петрович тогда уже болен, нельзя сказать. Мало ли когда этот злополучный вирус прицепился к нему. Может, за час, а может, и через час после нашей встречи. Даже попрощаться как следует не успела, пришлось быстро уехать, а за минуту до того он снова вышел в сквер покурить. Теперь-то, если не соврал он в ковидных своих записках, дурную привычку пришло время бросить...

Что нечаянно заболел, написал мне Агеев через три дня после встречи. Но речь шла о гриппе, мол, «полегла вся семья». В родную Кочановку так и не успел уехать.
Честно говоря, это расстроило в первую очередь потому, что письма его из деревни отличались гораздо большей содержательностью, нежели те, что писались в условиях городской семейной сутолоки, когда тебя непрерывно отвлекают, пусть и по вполне приятному поводу. Знаю это по себе, предпочитая часы и минуты, когда остаюсь дома одна и могу сосредоточиться только на своём. Как раз накануне отъезда писателя из деревни случился у нас любопытный обмен мыслями, возникшими по моей инициативе. Сравнила нашу с ним переписку, по чисто внешнему признаку, с перепиской Вячеслава Иванова и Михаила Гершензона, когда те жили в одной комнате и писали друг другу из двух противоположных её углов. Так и назвали потом книгу – «Переписка из двух углов». Если кто забыл, это в 1920 году было, когда писатели отдыхали в московской здравнице «для работников науки и литературы», и никто не мешал им там всласть философствовать. Мы с Агеевым переписывались как бы «из двух углов» курского края, он – с южной стороны, я – с северной. Сравнение было произвольным, потому что первое пришло на ум, никакой интеллектуальной претензии в нём не было. Однако Борис Петрович мне подыграл.
Сначала процитирую своё письмо, оно было по поводу нашей работы над очередной книгой, готовящейся к изданию. И ещё писала я про то, что нехорошо автору хвалить самого себя, перечисляя на обложке свои награды:
…Какая разница, кто автор, если и без его биографии будет повод согласиться, что книга хороша. А если не хороша, то, тем более, какая разница, кто он.
Как-то заинтересовалась одним автором стихов о Есенине на сайте «День литературы». Полистала интернет, чтобы ещё стихи его найти... и наткнулась на длиннющий список регалий на обложке книги. Насколько нелеп этот список, если стихи окажутся так себе. А если они хороши, что добавит тут грамота губернатора?
Жаль, что и сама я не сразу почуяла (успев не раз тиснуть на обложки эти хвастливые перечисления грамот), сколь жалко на самом деле всё это звучит. Благодарность от ректора... грамота губернатора... медаль на память... Такой густой дух провинциализма от всех этих домашних наград и поощрений. И чем длиннее список на обложке, тем скорее становится неловко за автора... Нет, так нельзя. Это послужной список, не творческий. Поэт просто погребает себя под этим дотошным перечислением, уместным разве что в некрологе. А стихи, кстати, неплохие у него. Потому и заинтересовалась. Но личность автора поблёкла на фоне его же обложки.
Спаси и сохрани нас от этой блёклости. Пусть моя книга будет манящей тайной, а потом счастливым открытием! Наша новая книга. Одна из тех, которые у нас ещё будут. Правда, Борис Петрович? Потому что нам с вами ещё нужно сделать красивый томик эпистолярной прозы... Как считаете? По примеру "Переписки из двух углов" Иванова - Гершензона. Хотя эти господа и слегка утомительны в своём витиеватом красноречии.
Ответ Агеева получила уже вечером, хотела откликнуться позднее, потому что надо же было сообразить сначала, кто из нас кто… Агеев своим вроде бы шуточным вопросом поставил меня в неловкую необходимость над этим задумываться. Ни «Ивановым», ни «Гершензоном» быть не хотелось. Впрочем, ответить на его письмецо всё равно не успела…

И кто тут Гершензон?
Заглянул в папку с перепиской: более полутора тысяч сообщений. Ты выглядишь, конечно, умнее, потому как обстоятельнее. Если книга - то твоя. Имярек оттеняет и подыгрывает.
Насчёт лаконизма соглашусь. В местную энциклопедию или в газетный некролог подробная справка пошла бы, но перечисление ряда почётных грамот в рутинном сборнике - большая, однако, губа.
У нас же скорее информационная и изобразительная скупость.

Через день мы встретились в Домлите, потом разъехались по домам, ни о чём дурном не догадываясь, но последующая переписка приобрела уже, к несчастью, «ковидный» вид… Четвёртого ноября получила уже из больницы его послание без лишних опознавательных и приветственных фраз, только вопиющий факт и его сухая бесстрастная интерпретация:
В ФБ выложил:
Он, казалось, не имел ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Хотя запахи отказали на нём первыми. А когда медсестра в палате сняла с портативной рентгеновской установки развёртку коронавирусных лёгких молодого кавказца, лежащего на койке у окна – их крылья на экране ноутбука оказались пылающего золотисто-багрового цвета.
Первые три дня были никакими. С утра липкий холодный пот крушил подушку, с кожи, казалось, с треском соскакивали и стаивали ледяные корочки. Температура 35. После обеда поднимался жар, начинал нарастать до 38, 39,5 градусов, подушка промокала до самого матраса. Временами бил сухой колючий кашель. Только когда перевели лёгкие на вентиляцию, появились позывы к отхаркиванию мокроты.
Ощущения затуплены. Не то, чтобы терпение-смирение овладело, а впадаешь в состояние окаменённого равнодушия. Даже как-то удивительно: очистить чистых от нечистых? Хоть в эту самую минуту. Отвеять зёрна от плевел? И это. Умирать? И умирать. И ничего не жалко.
Как подхватил? А и искать не нужно было. Зять работает охранником, за день пересекается с сотнями, если не тысячами человек. Заболела его семья, а я, приехавший из деревни на замену газового счётчика, оказался самый проблемный: и бронхит, и эмфизема, и 50 лет курительного стажа.
«Скорая», правда, фиксировала состояние, замеряла температуру, давала подышать кислородом, но диагноз ставить избегала – и я потом понял, почему.
Унук, ему 15-й год, разобиделся за деда, написал гневный манифест, обвиняющий общество в преступном равнодушии к писателю земли русской - и везде в сетях это дело разместил. Неизвестно, что раньше сыграло – жар его обращения или место в палате освободилось – но меня забрали в 6-ю ковидную больницу под капельницы и кислород.
Оказывается, на четвёртый день организм вырабатывает антиковидные тела и сам начинает бороться с болезнью. В это время ему и нужно помочь. Лекарств от ковида нет, но массивные смывы капельницами ковидных ядов, уколы, кислородная подпитка назначены локализовать воспаление и сбить температуру. Что и является целью лечения.
…Сосед по койке откликался на фамилию Арпакидзе. Сердечник. Ничего не пил, не ел. Лежал на кислороде, закрыв глаза. Иногда садился в койке, раздевался до трусов, потом снимал и трусы, скорее, непроизвольно. Потом одевался в обратном порядке. Лицо, грудь и впалый живот заросли одинаково курчавым седым волосом. Молодой кавказец облупил ему яичко, он положил его в рот, не спеша разжевал и с наслаждением проглотил, не открывая глаз. Утром как-то сухо заперхал, прибежали санитары, обкололи его со всех сторон и увезли в реанимацию.
Койку прибрали.
Не курю шестой день…

Седьмого ноября пришло продолжение записок с кратеньким откликом на мои праздные рассуждения о библейской притче, которая Агееву открылась ценой тяжкой болезни, а вот мне – лишь бы поумствовать, цепляясь за всякий повод…

Про нечистых и плевелы - это я о себе.
Добавил в ФБ:
ОБ УЖАСАХ КУРСКОГО КОРОНОБЕСИЯ. День восьмой.
Грустнячок ещё есть, но появился и блеск в глазах.
Разобрался вот в чём. Диагнозом «скорая» ставит дома пневмонию (а то, что она ковидная - упускается). Часть ковидных больных на четвёртый день забирается на интенсивное платное лечение в стационар, другой части предлагается домашнее лечение или - с привлечением платных специалистов. Таким образом либо снимается нагрузка с бюджета и перераспределяется на пару с платным лечением, либо попросту экономится бюджетный сектор.
Из того обстоятельства, что санитарки точно попадают в нужные дырочки, уборщицы охотно убирают палатные территории, а повариха развозит три раза в день казённые щи и даже рыбные котлеты на-второе, можно сделать вывод, что им всем добавили обещанные выплаты и они теперь ни в чём не нуждаются.
Так в чём же ужасы, спросит читатель?
Из женских палат женщины вереницами ходят в мужской туалет, хотя дверь в женский туалет рядом. Загадку этого века я ещё не разгадал…

Чтобы всё-таки пояснить, чем вынудила писателя оправдываться относительно плевел, приведу здесь и своё к нему письмецо, где выражаю удовлетворение тем, что он уже в состоянии писать и выкладывать свои тексты в ФБ:
Слава Богу. Если выложили, значит, есть на то силы. С поправкой, Борис Петрович!
Еськов звонил в тот день, когда вас положили. Просил молиться…
Вчера ему звонила, чтобы узнать о вас, не откликнулся. И сама постеснялась ещё раз дёргать. Решила, что не имеет значения информация, если задача известна...
А задача одна - молитва о вашем выздоровлении.
Ну, с Божьей помощью и обошлось...
Вот совпало как: я в домашний анабиоз, вы - на больничную койку...
Отвечать вам перестала, когда вы написали, что после приступа гриппа начали вставать. Ну и славненько, решила я, и ушла из эфира.
Когда отец Анатолий Зайшлый лежал в больнице с ковидом, он тоже говорил про зёрна и плевелы. Пыталась у него уточнить: а кто где? кто - зёрна и кто - плевелы? Если, скажем, мир сошёл с ума, то зёрна лучше теперь уже от него отделить, а мир с плевелами оставить... Такой расклад тоже ведь допустим?
Это я так не в адрес батюшки метила, разумеется, а потому что мы говорили о кончине железногорского владыки. Согласитесь, предполагать, что он отнесён к нечистым или плевелам, было бы как-то нехорошо. И мне было очень любопытно, что ответит батюшка. А он сказал, что мы не можем сами понять, кто и что, только Господь знает, и мы потом узнаем, когда время придёт...
Уклончиво, решила я. Тогда зачем мы цитируем это, если всё равно не знаем, что лучше - уйти или остаться?
Выходит, притчу эту уместно только в адрес самого себя произносить, и только в самой критической ситуации, когда уже не чаешь опомниться на земле и возомнить себя среди зёрен...
Тем и хороша она, что даёт простор для смирения.

Это я просто так рассуждала, про смирение-то, а Борис Петрович принял на свой счёт. Охотно смирился…
А в ответ на его недоумение по поводу женщин у мужского больничного туалета, ничуть не заинтересовавшись «феноменом» (потому что сама ходила в мужской, когда женский был занят), написала я ему следующее:
А у меня сейчас другая загадка века мозги набекрень двинула.
Сергей НТВ смотрит, я на минутку к нему подсаживаюсь, для поддержания семейной идиллии… там сначала про смерть журналиста на самолёте, он вёл передачу про ДНК, сплетни, короче, всякие... Разбился с женой, летели низко... Сразу за этим сюжетом - про убийство невинного человека, одинокого отца, воспитывающего 12-летнюю дочь. Один армянский отморозок за неловко оброненное в родительском чате слово нанёс ему удар кастетом в голову. Всё записано на камеры…
И вот сразу после этих двух сюжетов, трагического и дичайшего, вдруг дают рекламу... Показывают якобы больного ребёнка, мамаша рядом бледненькая, измученная... голос за кадром помрачительно трагический... Если срочно не купить это лекарство, девочка умрёт... Оно вводится один раз на всю жизнь... Маме нужно собрать... сто шестьдесят... У меня тут мелькает мысль, что хоть иногда здравый смысл в этих рекламах проскальзывает... сто шестьдесят тысяч в пределах разума... можно поверить в реальность происходящего... Но тут голос заканчивает свою фразу: …нужно сто шестьдесят миллионов рублей на лекарство. Я вскакиваю и чертыхаюсь: опять психотропное оружие испытывают! Неужели есть на планете человек, способный поверить в этот абсурд? Неужели есть фармацевт, способный назначить такую цену за лекарство? Лекарства столько не стоят, никакие, вообще, никогда... Быть такого не может!
Я спрашиваю у Сергея: ты заплатил бы за меня сто шестьдесят миллионов? Нет. Потому что их нет у тебя. И никогда не будет. И никогда я не позволила бы столько просить для себя... И ни для кого из близких столько просить бы у людей не стала... Потому что один человек не может перетягивать на одного себя такой материальный пласт...
Кто такая эта мама? Почему она считает, что имеет моральное право на эту сумму? Почему она не спросит Бога, зачем её ребёнку дана такая болезнь? Хочет ли Бог здоровья для этого ребёнка? Если она так любит своё дитя, то большее, что она может сделать, это встать перед Богом и сказать: Господи, меня возьми, а ей отдай мою жизнь. Вот и всё. Это высшее, что она должна сделать. Почему она не просит молитвенной поддержки для своего дитя? Почему главное тут – деньги? Почему лечение непременно должно быть на западе?
Какая-то откровенная циничная откачка денег из России…

На это пафосное послание Борис Петрович не среагировал. А жаль…
Потому что меня давно раздражает эта ситуация с выклянчиванием денег у простодушных телезрителей. Сама редко к телевизору подхожу, только чтобы с мужем рядом посидеть. Если он уходит, тут же выключаю ненужную железяку. Столько надо успеть сделать – просто безумие сидеть перед этим ящиком! Но вот однажды присела – и тут же завелась, просмотрев очередную душещипательную рекламу-просилку, и решила проверить, нет ли чего в интернете по этому поводу, сталкивался ли кто-нибудь с этим поближе. Я, к примеру, сталкивалась у нас в городе с тем, что просят деньги только наличными. Если предложишь просящему пройти с ним в аптеку и купить ему нужное лекарство (которое стоит непременно «больше двух тысяч»), его как ветром сдувает. Сколько ни откликалась на слезоточивые жалобы – конкретное лекарство никому не нужно. Дайте деньги, и всё тут!
Похожие рассказы встретились и на форуме. Если позвонить по указанному телефону и спросить, в какой больнице лечится ребёнок, куда можно принести деньги, чтобы передать их лично матери больного ребёнка, как увидеть самого ребёнка, на эти вопросы отвечать не станут, ничего не объяснят, требование одно: переведите сумму на указанный счёт. А есть ли ребёнок-то? – возникает законный вопрос, если ни о чём, кроме денег, никто с тобой говорить не хочет.
Иногда кажется, что это такой изощрённый способ убить в человеке остатки сострадания, потому что невыносимо же смотреть эти бесконечные слезоточивые сюжеты и при этом знать, что тебя цинично обманывают, эксплуатируя это самое чувство…

Борису Агееву, видимо, было не до того. Он, может, и сам помышлял о том, где бы купить лекарство от пневмонии…
Девятого ноября после полудня отправила писателю маленькое письмецо с рассказом о том, как я читала мужу его записки про ковид, которые он мне присылал, дублируя свои записи в Фейсбуке, потому что я в этом самом ФБ, как Марина Цветаева в парижском лифте, никакого ладу не дам…
Прочитала Сергею ваши заметки про ковид.
В конце рассказа про кавказца он немного "завис", смотрит на меня:
- И что с ним стало? Думаешь, умер? А почему Агеев не написал?
Я объясняю, что написано всё, что нужно. Ещё раз прочитываю концовку и говорю: видишь, санитары не просто пришли, они "прибежали"... Уколы не просто сделали, его "обкололи"... Увезли в реанимацию - и всё.
- Ну, лежит там, может, в реанимации...
- Ты не знаешь Агеева. Если стоит точка, а дальше новый абзац, значит - всё, кавказец умер. Видишь, написано как бесстрастно: "Койку прибрали". Всё. Автор поставил точку. Понимаешь?
- Ну, мало ли...
- Да "Койку прибрали" это и есть "умер"! А ты говоришь, ничего не написал! Сильнее этого не напишешь, когда твоя койка рядом стоит...

В ту минуту и близко в мыслях не было у меня, что комментирую тут не только записки Агеева, но заодно и «Красное вино победы» Евгения Носова, и «Чёрную рубаху» Михаила Еськова. Про пустующую койку, с которой унесли соседа по больничной палате…
Одиннадцатого ноября около десяти вечера Борис Агеев прислал мне сверхлаконичный ответ, как всегда это бывает у него, когда разговор ясен по существу, и никаких сопроводительных эпистолярных вежливостей не требуется:
Сестрица, что отвозила грузина в реанимацию - не знает, что с ним.
Окончание в ФБ:
12 ноября – на выписку. Температура стабильна, кашля нет, курить бросил.
Дополнительные выводы к этим двум неделям в больнице: здесь много пожилых; молодые лечатся дома. Свою роль сыграли массивные промывки капельницами (физраствор и антибиотики), отчасти - продувка лёгких кислородом.
Коронавирус – не предмет веры. От него мрут люди. Как пишут – два года приобретённого против короны иммунитета не дают полного знания о том, что человек вновь не заболеет. Не дают уверенности даже новые прививки. Каждый человек когда-нибудь переболел сезонным гриппом, коронавирус хуже, поскольку даёт мрачную общую картину. Загрязнение мира с каждым годом только усиливается, не нужно их изобретать, болезни. Они будут возникать сами.
И переболеет каждый…
Особо гнетущее впечатление осталось от первых трёх дней с начала заболевания, пока не стали вырабатываться антитела. Температурные скачки от 35 до 39,5. Неправильные, не находящиеся в согласовании с ходом жизни выводы и реакции. Новое для меня ощущение ледяного равнодушия. Потом стали возникать зависимости, мир чуть потеплел и прояснел в своих очертаниях.
Сегодня могу сказать, что вернулся в полноценный объём мыслей и переживаний, свойственный мне прежде. Если смерть и являла намёки, то только в те два-три начальных дня в тумане отрешённости…
Мужайтесь.

Прочитав письмо, поняла, что особенно меня здесь тронуло даже не беглое замечание, что «смерть являла намёки», а последнее слово. Что-то оно напомнило…
Это сейчас редко заглядываю в Псалтирь, а раньше несколько кафизм прочитывала каждый день. И этот совет – «Мужайтесь!» – слишком часто звучал в той книге, чтобы теперь не вспомнить, откуда мне эхо донеслось…
Конечно, это «защитный», или, как его ещё называют, «охранительный» двадцать шестой псалом. Молитва всякая охраняет и защищает, но почему-то христиане любят выделять некоторые псалмы в категорию особенно «действенных». Псалом 26-й отвечает этому ожиданию буквально каждой строкой…

1 Госпо́дь просвеще́ние мое́ и Спаси́тель мой, кого́ убою́ся? Госпо́дь Защи́титель живота́ моего́, от кого́ устрашу́ся?
2 Внегда́ приближа́тися на мя зло́бующым, е́же сне́сти пло́ти моя́, оскорбля́ющии мя, и врази́ мои́, ти́и изнемо́гоша и падо́ша.
3 А́ще ополчи́тся на мя полк, не убои́тся се́рдце мое́, а́ще воста́нет на мя брань, на Него́ аз упова́ю.
4 Еди́но проси́х от Го́спода, то взыщу́: е́же жи́ти ми в дому́ Госпо́дни вся дни живота́ моего́, зре́ти ми красоту́ Госпо́дню и посеща́ти храм святы́й Его́.
5 Я́ко скры мя в селе́нии Свое́м в день зол мои́х, покры́ мя в та́йне селе́ния Своего́, на ка́мень вознесе́ мя.
6 И ны́не се вознесе́ главу́ мою́, на враги́ моя́: обыдо́х и пожро́х в селе́нии Его́ же́ртву хвале́ния и воскликнове́ния, пою́ и воспою́ Го́сподеви.
7 Услы́ши, Го́споди, глас мой, и́мже воззва́х: поми́луй мя и услы́ши мя.
8 Тебе́ рече́ се́рдце мое́, Го́спода взыщу́. Взыска́ Тебе́ лице́ мое́, лица́ Твоего́, Го́споди, взыщу́.
9 Не отврати́ лица́ Твоего́ от мене́ и не уклони́ся гне́вом от раба́ Твоего́: помо́щник мой бу́ди, не отри́ни мене́, и не оста́ви мене́, Бо́же Спаси́телю мой.
10 Я́ко оте́ц мой и ма́ти моя́ оста́виста мя, Госпо́дь же восприя́т мя.
11 Законоположи́ ми, Го́споди, в пути́ Твое́м и наста́ви мя на стезю́ пра́вую враг мои́х ра́ди.
12 Не преда́ждь мене́ в ду́шы стужа́ющих ми, я́ко воста́ша на мя свиде́теле непра́веднии и солга́ непра́вда себе́.
13 Ве́рую ви́дети блага́я Госпо́дня на земли́ живы́х.
14 Потерпи́ Го́спода, мужа́йся и да крепи́тся се́рдце твое́, и потерпи́ Го́спода.

Вот ради этой последней строки процитировала здесь весь псалом. Потому что без предваряющего перечисления страданий человеческих недостаточно убедителен будет и призыв к мужественному терпению.
Вспоминаются тут и слова евангельские. К мужеству призывал своих учеников Христос: В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16: 33).
Когда написала Агееву, что наша ковидная переписка внезапно наполняется неким новым смыслом, коего раньше не ожидала я от неё, уже в половине двенадцатого ночи он ответил по обыкновению лаконично:
Что найдёшь - то твоё.
А я спать. Последняя больничная ночь.
Напутствованная так, поискала и других назидательных для себя созвучий. Пришло на память стихотворение Ф.И. Тютчева «Два голоса», как-то совсем уже откровенно подсказывающее, в добавление к заметкам Агеева, что ковид нынешний – не только «не предмет веры», как сказал писатель (то есть верим или не верим, а он своё делает?), но и не повод к унынию и безнадёге. Всё зависит от того, как относиться к происходящему. В каждом звучат эти два противоборствующие голоса, предрекая либо «конец», либо «венец». Как настроишься, так и зазвучит дальнейшая мелодия твоей судьбы…
1
Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!
Над вами светила молчат в вышине,
Под вами могилы – молчат и оне.

Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:
Бессмертье их чуждо труда и тревоги;
Тревога и труд лишь для смертных сердец…
Для них нет победы, для них есть конец.

2
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звездные круги,
Под вами немые, глухие гроба.

Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто ратуя пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.

Двенадцатого ноября прозаика выписали из больницы.
Победный венец он не из рук олимпийских богов вырвал, а выстрадал его собственным многодневным терпением. А ведь были минуты – казалось, что пал: «Умирать? И умирать. И ничего не жалко» (из его ощущений первых трёх дней). Но потом восстал на борьбу, вероятно, вспомнив про «сопутствующие» духовные причины болезни…
«Болезнь – репетиция смерти. В каждом заболевании прозреваешь свою кончину – со всеми её особенностями и личными признаками. И болезнь – последнее испытание жизни. Больше ничего твоей гордыне в этой жизни победить уже не удастся. Соберись хотя бы на эту последнюю, не видимую миру битву».

Сегодня, собирая нашу переписку в нечто идейно цельное, изумляюсь возникающим новым и новым отзвукам, будто колокольчики, вызванивающим новые смыслы. Вот хотела показать цитатой, как писатель осмысливает свою болезнь: «репетиция смерти», «личные признаки» и «особенности» своей «кончины»… «не видимая миру битва»… – и вдруг зазвенели колокольцы еськовской прозы. О ней рассказываю вот уже целую неделю на трёх писательских сайтах, потому что для этого есть достойный повод – у Михаила Еськова 85-летний юбилей. Так что тексты всё время перед глазами, на слуху…
Это же у него в рассказе «Чёрная рубаха» ярко и пронзительно описывается та самая «не видимая миру битва», «последняя», перед ожидаемой неумолимой кончиной. Это его герой, заболевший двусторонним воспалением лёгких подросток Мишка, прозревает мыслью, сердечной памятью свои «личные признаки и особенности», приведшие его к гибельному краю.
«Последнее испытание жизни», как означил это Борис Агеев, у Еськова заключается в том, чтобы мысленно отдать всё, что есть у тебя дорогого. Готовясь умереть, Мишка перебирал в уме свои «жизненные ценности», и оказалось, что лично у него нет ничего, чем он мог бы запросто распорядиться как своей собственностью. Ни родительскую хату, ни корову в обмен на свою жизнь он отдать не мог. Только чёрная рубаха, из-за которой он и попал в больницу… Она была личным признаком и особенностью грозящей ему кончины. Она определяла всё то, что с ним происходит. Не зря же Агеев, в давнем предисловии к книге Еськова, писал, что рубаха эта едва не стала для мальчишки саваном…
Ночью он вёл свою не видимую миру битву – и победил.
Борис Агеев, комментирующий ход своей болезни, в отличие от Михаила Еськова, пишущего всё-таки художественное произведение, вёл как бы репортаж с места событий и вряд ли мог себе позволить откровенный рассказ о том, что он чувствовал не больным телом, а только сердцем, духом и что думал, когда приблизилась к нему смерть… В окончательном варианте записок, слегка отредактированных для публикации на сайте, Агеев так и написал: «смерть …являлась скользящими шагами… в тумане отрешённости…» Именно это признание он и подытожил советом: «Мужайтесь».
И вспомнившиеся мне в связи с этим тютчевские строки будто сегодня, будто про нас и для нас написаны…
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звездные круги,
Под вами немые, глухие гроба.
Безмолвные звёзды всё те же, только вот «гроба» немыми и глухими я мыслить уже не хочу. Как поэтический образ они убедительны, куда же деться человеку, если дано ему жить между небом («звёздные круги») и землёй («глухие гроба»). Но если предположить тут чувства человеческие, то образ этот для них мрачноват. Особенно если вспомнить пушкинское:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва...

Находящемуся на грани жизни и смерти человеку «отеческие гроба» скорее утешение и поддержка, нежели напоминание о загробной немоте и глухоте. Для верующего вообще тут только свет и надежда... Даже не обязательно тут прибегать к православной антропологии, но можно, чтобы остаться в границах классики, просто вспомнить, к примеру, Льва Толстого, его гениальный рассказ «Смерть Ивана Ильича», который завершается таким эпизодом:
Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.
Вместо смерти был свет.
– Так вот что! – вдруг вслух проговорил он. – Какая радость!
Для него всё это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась ещё два часа. В груди его клокотало что-то; измождённое тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье.
– Кончено! – сказал кто-то над ним.
Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, – сказал он себе. – Её нет больше».

Борис Агеев человек верующий, и бесстрастный отчёт о больничных мытарствах и «скользящих шагах» смерти, прошедшей мимо него, красноречиво подтверждает, что тютчевские «гроба» его не пугают. А что касается тех «скользящих шагов», тут он тоже, кажется, не слишком поэтизирует реальность. Вон у Владимира Крупина в повести «Великорецкая купель», что сейчас висит на сайте «Российский писатель» (только что её прочла, слезами могучего восторга умылась), тоже герой, и, кстати, не придуманный вовсе, а самый реальный человек, по утверждению автора, Николай Иванович Чудинов, всю зиму проболев, к смерти готовился, смирялся, а она мимо прошла. Любящая душа прогнала её. Как не процитировать эти строчки повести?! – Процитирую, в утешение нам, немощным:
Николай Иванович прошел от кровати до передней, топнул ногой:
– Слышишь! Аж половицы гнутся, во как вы меня на ноги поставили... Нет, Вера, не пойду, не пойду в монастырь. И мечтал, и просился, а надо жить в миру. А просился ещё до тебя, тут и это учти. В миру, в миру надо жить. Сколько заблудших видишь, до того их жалко, чего тебе объяснять. Как мы хорошо зиму зимовали, а? Как песню спели. Если обидел в чём, прости, Христа ради прости.
Вера, отвернувшись по-прежнему, мотала головой. Николай Иванович продолжил:
– Ведь именно ты меня выволокла. Лежу, думаю: ну, беда – умру без покаяния, без причащения, без соборования. Были видения, но я их, по своей греховности и недостойности, считал за прелести и старался забыть. Видел и ангела в сияющих одеждах, как в Писании, в одеянии, яко из молнии вытканном. Но думал, что это вообразилось. Думаю, такого могут сподобиться только праведники. А когда смерть пришла, тут я сразу согласился, что это именно она.
– А как понял? – спросила Вера. Она промокала лицо платочком.
– Чёрная. Другой не бывает. Но я как-то, по болести или по безволию, не забоялся и только хотел произнести «В руце Твои...» и так далее, как ты прямо подлетела и её выгнала. Прямо полотенцем крест-накрест хлестала.
– А когда это примерно?
– Ещё когда утром кисленького питья попросил.
– А-а... Нет, это я мух, наверное, отгоняла. Пригрело, они ожили и загудели, я на них полотенцем.
Николай Иванович подошёл, развернул Веру к себе лицом и неловко приласкал.
– Давай, матушка, сухари суши. Великорецкая близко.

…Седьмого ноября Борис Агеев прислал мне фото: лицо крупным планом, за спиной у него белая больничная стена с плафоном светильника, чуть пониже, чтобы удобнее рукой достать, такой же белый выключатель виднеется. Стерильная чистота. Или, как он сам выразился по другому поводу, скорбная чистота жизни…
Не знаю, как это объяснить… но ощущение такой же чистоты возникло у меня и в связи с обликом писателя. Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся, – вспомнился тут покаянный пятидесятый псалом. Борис Петрович заметно исхудал, лицо при этом посвежело и просветлилось, морщины разгладились. Может, освещение такое было?
Но нет, не освещение… Главное – это глаза! Никогда раньше не видела у него таких глаз, такого широкого, распахнутого взгляда! Может, потому что в очках он всегда был, когда мы встречались... А тут – беззащитно распахнутый, словно удивлённый и как-то по-детски внимательный, испытующий взгляд… А при этом – скорбно сжатые, без намёка улыбки, уходящие уголками вниз обескровленные губы…

…Довелось в эти дни перечитать и рассказ Евгения Носова «Красное вино победы». И как же изумилась, когда встретила у писателя, повествующего о своём пребывании в госпитале, не только эпизод с опустевшей койкой, напоминающей о смерти, но и знакомые уже по переживаниям Бориса Агеева размышления о смысле болезни:
«От ран моих попахивало собственным тленным духом, – пишет Носов, – и это жестоко и неумолимо убеждало меня в моей обыкновенности, серийности, в том, что я тоже смертен, хотя понять и допустить собственную смерть я по-прежнему отказывался. Сам факт моего ранения я пытался приспособить к моей наивной теории бессмертия: ведь я только ранен, а не убит! А раны – это всего лишь испытание…»
Неужели думать мне, что Агеев, лёжа в палате под капельницей, под кислородной маской, вспоминал эти слова Евгения Носова? – и потом писал в своих заметках, что болезнь – последнее испытание жизни…
Вряд ли были у него силы читать в больничной теснине. Сам Евгений Иванович Носов, думается, присутствовал духовно в окружающем пространстве. И дело тут даже не в том, что написанное им отзывается в каждом из нас и продолжает свою работу. Здесь просто духовный закон сохранения энергии. «В замкнутой системе тел полная энергия не изменяется при любых взаимодействиях внутри этой системы тел», - классическая механика. Но точно так же происходит и в «замкнутой системе» человеческого сознания: угроза смерти порождает мысли о предназначении человека на земле, о смысле собственного бытия. И тогда люди одного духа мыслят похожими образами и даже одинаковыми словами.
Евгений Носов не только понимал своё ранение как «всего лишь испытание», а в том же нравственном ключе толковал для себя и причину этого ранения. Не будем смущаться тем, что на войне как на войне – кто будет искать «причину», если пули и снаряды летят со всех сторон?! Казалось бы, при чём здесь проблемы нравственности?
Но в том-то и дело, что Носов не думал так. В рассказе «Красное вино победы» рядом с героем-рассказчиком в палате было ещё несколько раненых бойцов, а он всё равно искал свою причину ранения…
Нужно привести здесь объёмную цитату, чтобы показать, что именно автобиографический герой Носова считал причиной своего ранения. Передать это своими словами мне будет сложно, потому что трудно увязать «теорию бессмертия» Евгения Носова с абсолютно, казалось бы, непредсказуемой и неуправляемой стихией войны… Эту «теорию» нельзя приложить к каждому раненому или убитому воину с равной мерой этической уместности. Ведь не каждому на войне казалось, что пули его облетают…
Евгений Носов, или, как будет вернее, его герой-повествователь, не делая никаких моральных комментариев, просто рассказал следующее:
Мне шёл тогда двадцать первый, и я, вернее, не я, а что-то помимо меня, тот неуправляемый эгоцентризм, столь необходимый всему живому в пору расцвета, не допускал понимания, что я тоже могу превратиться в нечто непостижимое… Пули врага долгое время облетали меня, и я думал, верил, что это так и должно быть. За несколько минут до того, как меня изрешетило осколками, мы прямой наводкой расстреливали выскочивших из горящего танка троих немцев. В своих чёрных коротеньких френчах, похожие на тараканов, немцы, быстро перебирая руками и ногами, карабкались на четвереньках по крутому склону приозёрной дюны. Песок осыпался, они беспомощно съезжали вниз и начинали снова карабкаться в своём насекомьем безумии. Мы били по ним болванками с трёхсот метров, и снаряды без следа исчезали в толще песка. В общем-то, для удиравших немцев это была не слишком опасная пальба, но страху нагоняло изрядно, и одно это доставляло нам мстительное удовольствие, хотя проще было срезать их автоматной очередью. Вгорячах мы отчаянно мазали, переругивались и, упиваясь паническим бегством врага, хохотали. Откуда-то взявшийся на гребне дюны «фердинанд» первым же выстрелом сшиб нашу пушку. Он разделал наш каким-то городошным ударом, выметя из огневой позиции весь наш расчёт. Мне кажется, что в момент, когда снаряд разорвался под колёсами орудия, во мне ещё всё ликовало, быть может, в это самое мгновение я всё ещё хохотал над удиравшими танкистами – и закусил свой смех судорожно сжавшимися челюстями…
Пытаясь подвести свою мысль к какому-нибудь поучительному выводу, я не могу ничего лучше придумать, как вспомнить здесь слова Бориса Агеева: «Больше ничего твоей гордыне в этой жизни победить уже не удастся…» Получен жестокий духовный урок. Дальше будет его осмысление…
Можно не формулировать здесь мораль по поводу «упоения в бою», тем более – упоения смехом над бессильным противником, но факт остаётся фактом: «бездны мрачной на краю» оказывается боец, упившийся мстительной и весёлой гордыней. Пули облетали его, пока он воевал серьёзно. Превращение военного плацдарма в «баловство», как потом определяет это сам писатель, в «мстительное удовольствие», в средство упоения своей силой, бессмысленно уходящей «в толщу песка», пресеклось единым выстрелом будто мистически возникшего вражеского танка. Горделивый, мстительный смех застрял в «судорожно сжавшихся» челюстях…
Слишком яркий, слишком очевидный образ нравственного возмездия, вразумления человеку, уклонившемуся с того пути, на котором пули врага его не касались…
Живый в помощи Вышняго в крове Бога небесного водворится… – возникает тут в мыслях опять псаломская песнь, когда ищешь достойной формулы, чтобы означить тот верный путь. – Яко Той избавит тя от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни…
Летящий снаряд вражеского «фердинанда» и библейская «стрела, летящая днём», – не одного ли духовного уровня образы? Не в религиозном ли пространстве мыслить нам коллизию, описанную Носовым?
Причём не о художественных образах тут следует говорить, танковый снаряд ведь был реальный, не придуманный для символических подсказок читателю. Носов писал о своём собственном ранении. И когда мы вспоминаем эту «стрелу, летящую днём», то делаем это не ради рассуждений о символических параллелях в художественном тексте, а именно для уяснения духовного смысла происходящего. И кажется очевидным, что писатель этот духовный смысл здесь подразумевал.
Ведь не случайно потом, через восемь лет после написания рассказа «Красное вино победы», Евгений Носов вернётся к этой проблематике и в своей повести «Усвятские шлемоносцы», довольно много места уделит в ней размышлениям героев о невозможности запросто убить человека. С неимоверным нравственным усилием они приходят к пониманию неизбежности убивать врага, защищая родную землю. И представить нам Касьяна хохочущим в момент убийства категорически немыслимо…
Повестью «Усвятские шлемоносцы» писатель будто растолковывает тщательно ту идею, которую только обозначил в рассказе. Обстоятельно разворачивает, показывает, как в замедленной съёмке, каждую мысль своего героя, каждое движение его сердца, всячески обнаруживая в нём подлинную человечность, неспособность быть жестоким убийцей даже и заклятого врага. Касьян – шлемоносец, воин, защитник. Прежде всего – защитник, вынужденный смириться с необходимостью убивать врага, спасая от гибели своё Отечество.
Ещё в конце девяностых написавший об этой повести большое эссе, Борис Агеев находит, что Носов, «специально не заботясь о подобном прочтении», тем не менее создал такого героя, земное бытие которого прочитывается в контексте «Апокалипсиса» апостола Иоанна Богослова. Размышляя о судьбе Касьяна, Агеев пишет:
«…А ещё и в мире людей не всё устроено так благостно, как видит это Касьян в ночном на берегу Остомли. Человеку даны благодать Света, но и тягостная необходимость убить себе подобного. Убивая – самоуничтожаешься, ибо ненавистью губишь собственную душу» (Человек уходит. Мотив конца Света в повести Евгения Носова «Усвятские шлемоносцы»).
Вспоминая и цитируя слова святого Иоанна: «Кто убивает мечом, тому самому надлежит быть убиту…», Агеев очень осторожно касается, одним намёком, и личностного сознания писателя, автора «Усвятских шлемоносцев», предполагая, судя по всему, религиозное чувство раскаяния, осознания неизбежности греха в человеческих земных «нестроениях», войнах, которое называет «тьмой», вероятно, по принципу противоположности духовной гармонии, Свету:
«Наверное, не случайно во всём творчестве Е. Носова – фронтовика, калеченного войной и видевшего смерть в бою… мы не находим изображения батальных сцен: штыковой, рукопашной. Нет полнокровной, страшной картины убийства человека человеком. Художник как будто избегает всего, что может разбудить его память и растревожить затаившуюся в сознании тьму».
Эссе «Человек уходит» писалось в 1996 году, Евгений Носов знал этот текст, опровержений по содержанию не было. Может, лишь с концепцией он не вполне соглашался, удивляясь, сколько религиозных идей, оказывается, можно усмотреть в его творчестве. Удивляться-то удивлялся, но в книгу очерков своего творчества (Курск, 1998) это агеевское эссе включил…

Но вернёмся к нашей переписке. Одиннадцатого ноября вечером Борис Агеев писал мне, что «корону сдал», собрался на выписку. «Помыл голову – это же удовольствие!», – признавался в письме.
«Хоть бой и неравен» (что смертный человек против неуловимого вируса?), борьба была не бесплодна. Пусть молчат светила и могилы, а Борис Агеев молчать не стал. Собрал свои заметки про ковид в единый цикл и выложил на сайте курского Дома литератора. Когда ни загляну, в «Последних просмотрах» значатся его «Заметки о короновирусе»…

Тринадцатого ноября, не сразу обратив внимание на время отправки, получила от него письмецо:
Дома покормили ухой, хотя мне после больничного затяжного поста хотелось только большой кусок колбасы. Сверху заполировал коньячком. И отрубился.
Увидев время отправки - 13 ноя в 4:39 - поняла, что сразу после выписки, едва отобедав и чуть отдохнув, писатель засел за работу, лишь к утру спохватившись оповестить меня о своём благополучном возвращении. Не думать же мне, что он проснулся в половине пятого только затем, чтобы кинуться к компьютеру, вспомнив о Марине…
Обменялись парой записок по поводу издания очередной книги, и писатель снова пропал на неделю. Только двадцатого, после моих тревожных вопрошаний, здоров ли он, снова коротенько откликнулся:
Собирались опять положить. Ковид выщипали, а пневмонию не долечили. Долечиваюсь дома. 27-го - на рентген.

Утром 21 ноября, в Михайлов день, если по церковному календарю, вместе с директором курского Дома литератора и членами правления нашей писательской организации навестили мы Михаила Николаевича Еськова, поздравили с юбилеем, расцеловали. Новый наш председатель, слегка возбуждённый после недавнего разговора с телевизионным ведущим Владимиром Соловьёвым, сказал тост. Михаил Николаевич угощал нас пирогами, что напекла его супруга Ольга Петровна. А вечером дома меня ожидало письмо от Агеева. Ему стало хуже.

Ночью ознобило, скорую пришлось вызывать. Трясло, аж диван подпрыгивал. Кот Пират смотрел из-под стола круглыми от ужаса глазами. Его тоже трясло.
Но как потрясло, так и перестало.
Корону сдали, а пневмонию надо долечивать. В советское время пневмонию лечили так: три укола пенициллина в день, тридцать дней на курс. Медсёстры плакали. Иголки гнулись. Чтобы довести курс до конца, кололи под лопатку, в руку и свободные места.

В который раз удивляюсь неким таинственным созвучиям, возникающим вокруг нас. Кажется, ничего ты не делаешь для того, чтобы эти созвучия стали явны, даже не догадываешься, куда иное слово поведёт, к какому откровению выведет…
Не успела я изумиться согласию агеевского духа с библейским псалмом и рассказом Евгения Носова, как прислал он другую записочку, будто прозрев, что именно сегодня ночью прочла я – в который раз уже – рассказ Михаила Еськова «Чёрная рубаха». Откуда было знать Борису Агееву, что этой ночью, может, в то самое время, когда ехала к нему «скорая», чтобы долечивать пневмонию, я, читая прозу Еськова, изумлялась тому, как тесно сплетается нынешняя реальность с тем, что происходило тогда, в детстве писателя.
Мишка Еськов, восьмилетний герой «Чёрной рубахи», больной двусторонним воспалением лёгких, так что лечащий врач даже сказал медсестре, что «песенка его спета», готовился «навсегда уйти», мысленно прощался со всеми, просил прощения. И эти агеевские слова: «В советское время пневмонию лечили так…» – прозвучали для меня как исторический комментарий к художественной реальности. Еськов-то ничего не говорит об этих гнущихся иголках и трёх уколах пенициллина в день. Его герой лечится иным способом, на который сегодня хочется обратить особенное внимание:
«…Больные спали, удушливо прихрапывал и Федор. Пусть он отдыхает. А мне спать – грех, слава богу, забытье отпустило, спокойно хоть подумаю напоследок. И я начал прикидывать в уме, что бы можно было отдать, лишь бы не умереть.
Первой в моих раздумках была хата. Отец собственноручно ее срубил, стоймя в забор. Сенцы достраивал, когда пришло жуткое известие: война. Даже помню, в сердцах отец саданул топор в порог, та зарубка до сих пор цела, не стерлась, хотя и немцы походили коваными сапогами, и мы ее лаптями топчем. Фашисты сожгли сенечную пристройку, да это еще хорошо, что не саму хату, сколько народу и вовсе без угла осталось. Сенцы мы приделали сами, ничего что плетневые, из лозы, но ведь обмазано: ни ветер, ни снег не страшны, и для коровы – место. Семье нашей посчастливилось, что не в землянке… Нет, хатой жертвовать нельзя. Лучше все-таки умру, иначе матери скитаться, а для сестер – и совсем плохо, им нужно замуж выходить. В хату по нынешнему времени примак найдется, а на землянку – кто позарится?
Второй по ценности была корова. Довоенную корову я не помнил, а эту купили уже после оккупации. Нюрка тогда работала в совхозе, за сезон получила четыре пуда пшеницы, за нее и приобрели телочку, да в рассрочку должны были выплатить семь пудов хлеба, и что-то еще деньгами причиталось. Так мы обзавелись коровой. Молока от нее перепадало нам не часто, в основном на забелку кислицы и жидкого супчика, остальное забирал молокосборщик, выкраивали и на базар, чтобы рассчитаться с налогами, и все равно из недоимок не вылезали. Так это же с коровой, а без нее – криком кричи… Нет. Коровы тоже лишаться нельзя. … Ничего другого предложить за себя я не мог, другого, кроме хаты и коровы, попросту не существовало. Откупиться от смерти было нечем. И я смирился.

Нередко приходится слышать негодование по поводу категории «смирения», которое иные понимают как примитивную вялость и податливость обстоятельствам. На самом деле религиозное понимание смирения предполагает не безволие и уныние, а как раз напротив – волевое усилие в проявлении духа, и в первую очередь духа прощения и любви. Любовь не каждому по силам. Это и доказывать не нужно, жизнь являет доказательства на каждом шагу. Почти всё зло, происходящее на планете, обусловлено неумением человека смирять свою гордыню и прощать ближнего.
Герой Михаила Еськова пошёл спасительным путём, его смирение означало действенную волю – простить и примириться:
Колька, скорее всего, не знает, что я в больнице. После моей смерти его, конечно, вызовут. Он меня пожалеет. Хороший у нас Колька. Если бы не он, никого из семьи давно бы уже не было. Под двором, где мы жили на выселках в оккупации, немцы пристрелили битюга из орудийной упряжки. Колька с топором по снегу ползал рубить конину. Немцы потешались, из автоматов по нему палили. Он не забоялся, пока всю лошадь, до последней косточки, не перетаскал на себе. Выжили не только мы, но и все, кто находился в той хате, человек тридцать, а может, и больше. Пулями весь пол тогда заплевали, столько их было в конине. А ботинки? Чуть не забыл… На такое лишь Колька способен. Кому бы пришло в голову покупать единственный ботинок? А он купил, принес с базара и сразу, чтобы я не успел расстроиться, сказал, что второй сделает сам. И сделал. Вытесал колодку, долго мороковал с лоскутками кожи от прежней обуви, готовил кленовые гвозди – таки обул меня. Что ботинки были разные: один остроносый, по ноге, а другой головастый, погрубее и побольше – в счет не шло, все же не веревочные лапти, а настоящие кожаные ботинки, каких ни у кого не было… Колька, Колька… Мне бы и жизни не хватило вспомнить все, что ты мне делал. Не без того, бывали и подзатыльники, кто ж без этого обходится, за это на тебя не обижаюсь и прощаю, давно уже простил.
Мамочка, милая, какой я дурак. Всегда тебя не понимал, а если и понимал, то постоянно становился поперек. Ты же со мной никакой радости не видела. Ни одной рубахи не износил, чтобы не порвать. И сегодня, прости, какую муку на тебя свалил. Я же не чурбан деревянный, чтобы не понимать…
И сестры… Что плохого они мне сделали? Пальцем никогда не тронули. А я, насколько выдумки хватало, издевался над ними. Шура из себя кусок мяса вырвала бы, лишь бы я не был голоден. И Нюрка – чем хуже?
Ну, а с братьями и отцом чего прощаться? Они в земле. Скоро и я там буду.
Вот и всё.
Нет, не всё. А люди? Семья семьей, но я жил и среди людей. Им тоже мало хорошего делал. Случалось, и воровал, и обманывал, завидовал, а то и надсмехался, бил друзей, хотя и меня тоже били, - всё грех. Не поминайте лихом.
Вот теперь – всё. Можно было бы ещё у Вовки попросить прощения. Сосед, считается другом, вместе ходили в школу, трудно ему будет без меня. Но у Вовки просить прощения бесполезно, он никогда не пожалеет. Сколько ребят подорвалось, разряжая снаряды или на минах, а у него один ответ: «Сам виноват». Обо мне он тоже скажет, что сам виноват. Конечно, сам, уж тут он совершенно ни при чём. Вовка затем и на балалайке выучился играть, чтобы без пая ходить к взрослым на гулянки в складчину, его звали как заправского музыканта, там он и ел и пил задарма. Больно сознавать, что завидовал ему, холодный он человек. Задачки у меня списывал, а хоть бы взглядом отблагодарил, такого не бывало. Ладно, прости и ты, Вовка, возможно, когда-нибудь и тебе не угодил.
И это - не все. Как же я пропустил дедушку Никанора, двоюродную сестру Таню и ее мужа Филиппа?.. А учительница Ксения Никитична? А тетка Поля? Она «выговаривала» мне куржупки. А тетка Наташка, Вовкина мать? Вовка уродился не в нее, тетка Наташка добрая, она-то знала, что без меня ее сыну в школе делать нечего, это я его «за уши» тянул. А тетя Клава? А Мотя?..
Так мне и ночи не хватит, чтобы с каждым в отдельности попрощаться. Но и огулом нельзя: они-то завтра все меня помянут.
Ох, совсем забыл. А рубаха? Последняя радость. Пусть меня в ней положат. Или – нет. Пусть сестрам останется, им нужней. А может, обменять ее на базаре да хоть лепешек испечь на поминки?»

Вот такая предсмертная забота о ближних. Такое лечение пневмонии…
Рубаха эта, между прочим, и стала причиной болезни автобиографического героя Еськова. Надев её холодным майским вечером, чтобы «пофорсить» перед деревенскими, он простудился. А поначалу казалась она ему совершенной бронёй от всех напастей.

В той моей рубахе обнаружили столько достоинств, что создавалось впечатление: испокон веку ни у кого на хуторе ничего лучшего не было, иначе с какой бы стати посторонним людям пялить на нее глаза и тянуться руками. Наверное, так оно и было, рубаха на самом деле сто сот стоила. Но я возлагал на нее еще и свои, личные надежды. У нас бывало такое поветрие, когда возникали драки, - а только что минувшая война сбила в одну кучу и женихавшихся подростков и по-настоящему еще не ставших на ноги мальцов, – всякая стычка почти немедленно заканчивалась рваньем одежды друг на друге. Мы хорошо знали, что кроме синяков и крови из носа в потасовке нашим противникам еще и дома достанется за оторванный ворот, разодранный рукав и иную поруху. Я тоже не износил ни одной рубахи, чтобы не распанахать ее до пупа, и мне от матери частенько перепадало жгучей мокрой веревки. В новой же рубахе чувствовал себя как в броне. Перебирая в памяти сверстников, не находил, кто бы из них мог одолеть мою обнову, такой силы не существовало.
Но я совсем не предполагал, откуда явится негаданная напасть.

Казалось бы, в сложившихся обстоятельствах чёрная рубаха – мрачный образ, несущий в себе нечто трагическое. Из-за неё же всё так плохо, она виновница всех «предсмертных» мыслей героя. Однако Борис Агеев в своё время увидел в ней, в этой рубахе, значимый, светлый символ писательской судьбы: «… образ подаренной деревенскому мальчишке старшим братом чёрной рубахи… просторной ФЗО-шной рубахи с рядом празднично блестящих металлических пуговиц, вырастает до символа иноческой ризы, едва не ставшей саваном».
Это слова из предисловия к книге Михаила Еськова «Брат мой меньший», изданной в серии «Лауреаты Шукшинской литературной премии» в 2012 году. Открою секрет, за что писатель, надеюсь, на меня не обидится. Михаил Николаевич как-то признавался, что литературная премия Василия Шукшина, присуждённая ему в 2011 году за книгу «День отошедший», отозвалась в его сердце такой нежданной, ликующей, благодарной радостью, что впервые за много лет он по-настоящему почувствовал себя… писателем.

…Иноческую ризу, на которую похожа была широкая чёрная рубаха Мишки Еськова, мрачным символом не назовёшь. Несмотря на «траурный», по мнению мирян, чёрный цвет, эти монашеские одеяния означают высшую степень отрешённости от суетных земных красот, устремлённость к небесному свету.
А вот саван действительно мрачноват…
Кстати, у Владимира Крупина в «Великорецкой купели» смерть приходит к больному Николаю Ивановичу как раз не в белом, а в чёрном саване. Хотя, конечно, там речь о другой черноте…

Борис Агеев далее пишет:
«Мальчишка пылко защищает рубаху от посягательств заневестившейся старшей сестры, которой в те скудные времена не в чем было даже на танцы выйти – а из рубахи можно было бы и приличную юбку выкроить. Не может он пустить её и в размен на оклунок белой муки, что подсовывает его сёстрам местный куркуль… рубаха обладает в его глазах невещественной ценностью, она олицетворяет предчувствуемую им скорбную чистоту будущей жизни».
Вот оно – самое главное. Предчувствие скорбной чистоты будущей жизни. Не белый, а чёрный цвет здесь – скорбная чистота… Как, между прочим, и в «Красном вине победы» Носова не белый цвет, а красный стал символом скорбной чистоты жизни ушедшего аккурат в день Победы солдата Копёшкина. «– Ну… прости-прощай, брат Иван. – Саенко плеснул немного из стакана на изголовье, на котором ещё только что лежал Копёшкин. Вино густо окрасило белую крахмальную наволочку. – Вечная тебе память…»

Вообще, это выражение у Бориса Агеева – скорбная чистота жизни – невообразимо полно охватывает весь диапазон предполагаемых здесь нравственных категорий. Иноческий чин или семья как домашняя церковь, тайное монашество в миру или пожизненное вдовство как невольный подвиг – всё это явления скорбной чистоты жизни, если человек сознательно и смиренно встаёт на свой путь.
…Приготовившийся умирать Мишка тоже смиренно принял свою судьбу. Мишкино смирение в том и заключалось, что вожделенную чёрную рубаху, – как самое ценное из того, чем он лично обладал и что приготовился отстаивать едва ли не ценой собственной жизни, ещё не понимая, что она и стала причиной его болезни, – он добровольно выпускал из рук, мысленно отдавал ближним, заботясь прежде всего о них.
Ох, совсем забыл. А рубаха? Последняя радость. Пусть меня в ней положат. Или – нет. Пусть сестрам останется, им нужней. А может, обменять ее на базаре да хоть лепешек испечь на поминки?
И кажется, будто принятое в ту же секунду где-то в незримых небесных сферах раскаяние мальчишки мгновенно изменило направление его жизни. Он почувствовал лёгкость, высвобождение из-под гнёта удушающей тяготы болезненных ощущений. Просыпающаяся в нём вновь здоровая жизнь требовательно заявила о себе неистовым чувством голода, хотя подросток ещё продолжал готовиться к кончине:
Было отчего испугаться. Невыносимо хотелось есть, подушку бы жевал. И никакой тяжести не чувствовал, летай по воздуху, не упадешь. Ничего подобного раньше не испытывал, хотя сиднем не слыл, постоянно носился вихрем по делу и без дела, да и насчет голода обижаться не стоило, повидал вдосталь, чем-чем, а голодом судьба не обделила. Но сейчас и голод, и неощутимость тела были иными, какими-то явственно радостными и неожиданными. Из разговоров матери и от других людей уже знал, что перед самой смертью, как правило, появляется аппетит и становится легко, в это мгновение болезнь отпускает, давая последнюю возможность изведать нормальную жизнь, чтобы не так горько или, наоборот, еще горше было оставлять сущий мир. Значит, подошла и моя минута. Через какую-то малость – навсегда уйду.

Здесь ещё раз можно вспомнить о смирении. Может, в том и секрет, что не вызов судьбе или бунт против неизбежного, а лишь тихая, великодушная готовность простить, самому попросить прощения разворачивает вспять течение жизни, устремившееся было к трагическому концу…
Конечно, писатель старается избегать излишнего морального пафоса, прибегает к самоиронии. Начало следующей за эпизодом раскаяния главы куда уж нагляднее это демонстрирует:
Федор затормошил меня, и я не поверил тому, что он сказал:
– Тезка! Черт Рыжий! Ну-ка просыпайся, довольно… Врач был, дело пошло на поправку.
Я усомнился, с опаской двинул ногами, осторожно, будто не свои, с места на место переложил руки, все было живое, послушное. И главное, легко дышалось, удивительно легко – не высказать словами.
– Чуть свет прибегали твои сестры, – продолжал докладывать Федор. – Пожалели будить… Очень плакали. Они еще не знали, что останешься жить… А врач на обходе так и сказал: «Счастливчик. Должен был умегеть, непгеменно», – прокартавил он за врача. – А ты ему – во-о!..
На радостях Федор щедро отпускал веселые матюки.
– Заутреню служит, – хохотнул кто-то в палате.
Я приподнялся на локти и в углу на койке увидел такого же заросшего бородой, как и Федор, мужика. Он подмигнул мне:
– С возвращеньицем.
Что правда, то правда: я в самом деле будто отсутствовал, кругом что-то происходило, а меня не было. Кто бы знал, как хорошо было теперь.
Но… неумолимая реальность человеческой натуры: как только минует опасность, человек снова, забыв все вчерашние просветления и обеты, возвращается к своим привязанностям и страстям. Еськов с изяществом опытного психолога, не понижая градус трагического в повествовании, возвращает своего героя к этой реальности, опять заводя речь о злополучной рубахе:
– Тезка, где ты взял такую здоровскую рубаху? Дай мне ее хоть разок к девкам сходить. Я бы их потрушшил…
Услышав хихикающий девичий голосок, я засмущался: неужели в палате девчонка, а Федор без оглядки шпарил свою заутреню. Оторвав от подушки голову, настороженно зыркнул. В другом углу палаты сидел пацан, постарше меня. Ладонью он прикрывал рот, между пальцами видны были коричневые пегарки, дело знакомое, лихорадкой обметало, ему больно смеяться, потому и придерживал губы руками. Одна койка пустовала, была наново прибрана. Я остановил на ней взгляд, смутно припоминая, вроде бы там еще вчера кто-то лежал.
Федор буркнул:
– Утром снесли. Помер.
Жутко полоснуло: мог бы и я, и моя бы койка, как та, и они бы так же смеялись. Как же просто – умереть!
Эта пустующая койка – скорбное напоминание живым, знак трагического содержания земной жизни. И она совершенно неожиданно перекликается сегодня с «Записками о коронавирусе» Бориса Агеева. И в своём письме к нему я обратила на неё особенное внимание, о чём писала выше. А потом вспомнилось и «Красное вино победы». Перечитала, действительно: у Носова теми же скупыми словами – о том же: «Двоих из двенадцати унесли ещё в марте… С тех пор койки их пустовали».
Возвращаясь к рассказу Еськова, нужно не упустить из виду, как быстро перестраивается сознание его героя. Только что, страдающий от удушья и высокой температуры, Мишка каялся и прощался с жизнью, а чуть полегчало – и гордыня снова даёт о себе знать: Мишка взахлёб начинает хвастать своей рубахой.
Вспомним, как Агеев писал про ощущение приближающегося конца, «скользящие шаги» смерти: «Больше ничего твоей гордыне в этой жизни победить уже не удастся». Какой неожиданной иллюстрацией к его горьким словам оказываются теперь страницы рассказа Михаила Еськова:
– Брательник в ФЗО учится, Колька. Рубаху он привез. Ему форма без карманов досталась, он бы и с карманами мне отдал. Тогда бы не десять пуговиц, а все двенадцать, видал какие: железные, краску не отколупнешь, им сносу не будет, – хвалился Федору рубахой, как вновь обретенным подарком.
То есть «вновь обретённый подарок» – это горькая самоирония?
Ведь рубаху свою заветную Мишка больше не собирается никому отдавать. А зачем? Живой же. Рубаха теперь и самому пригодится. Вчерашние обеты благополучно растаяли в памяти…

Этот яркий художественный образ – чёрная рубаха – на самом деле совершенно реальная историческая вещь. Обыкновенная форменная одежда, выдаваемая учащимся профессионально-технических школ, называемых школами фабрично-заводского обучения (ФЗО). Старший брат Михаила Еськова подарил будущему писателю свою форменную рубаху, и она сыграла свою значительную роль в его судьбе.
Присвоивший чёрной рубахе некий амбивалентный смысл, Борис Агеев нигде не оговорился, что этот образ упоминается в повести Евгения Носова «Усвятские шлемоносцы». То есть он цитировал для доказательства каких-то своих мыслей те эпизоды, где присутствует образ, но никак не связывал его с «Чёрной рубахой» Михаила Еськова. Я же не могу пройти мимо этого совпадения и никак его не прокомментировать.
В последней главе повести Носова, в эпизоде, когда усвятские мужики, мобилизованные на войну, пройдя уже долгий пеший путь, приближаются к древнему кургану, с которого видна вся округа, возникает образ, невольно отсылающий нас к рассказу Еськова.
Раскалённый косогор звенел кобылкой, веял знойной хмелью разомлевших солнцелюбивых трав. Пыльные спины мужиков пробила солёная мокреть, разило терпким загустевшим потом, но они всё топали по жаркой даже сквозь обувь пыли, шубно скопившейся в колеях, нетерпеливо поглядывая на хребтину, где дремал в извечном забытьи одинокий курган с обрезанной вершиной. И когда до него было совсем рукой подать, оттуда снялся и полетел, будто чёрная распростертая рубаха, матёрый орёл-курганник («Усвятские шлемоносцы»).

В своё время критик Нина Подзорова, комментирующая повесть Носова, обратила внимание на эту рубаху, предположив, что символика чёрного цвета здесь призвана усилить ощущение грядущей беды. Через два года после выхода в свет повести, в статье, называющейся тургеневской цитатой «На тысячу вёрст кругом Россия…», она писала:
«Трижды возникает на последних страницах повести орёл-курганник, что кружил и парил над долиной, над рекой, над стекающимися торопливыми ручейками по всей Ключевской балке новобранцами. Он с неподвижно раскинутыми крыльями, словно распростёртая на земле чёрная рубаха. И тут вспоминается будто невзначай упомянутое прежде: Касьян надел в дорогу новую чёрную рубаху с частым рядом белых пуговиц... Как трагическое предзнаменование возникает и возникает над уходящими этот орёл-символ. Такова правда жизни, и художник от неё не отступил, не подправил благополучной развязкой подлинности судеб полюбившихся нам героев. Война уведёт их из родимых мест навсегда».

Вроде бы всё верно. И в то же время возникает у нас какой-то протест, обусловленный, может быть, слишком твёрдой уверенностью автора в однозначности символа. А что, разве русский народ не победил врага? Почему непременно все усвятцы должны сгинуть на войне? Достаточно ли одного нашего толкования символа орла-курганника, похожего на чёрную рубаху, для того чтобы делать однозначный вывод о судьбе новобранцев? Для рассуждений о художественной логике тут весьма богатый материал. Если трижды помянута чёрная рубаха, то это уже символ, трудно с этим поспорить. Тем более что это всего лишь сравнительный образ, приходящий на ум по причине сходства одного явления с другим. Тут-то как раз, в момент обнаружения сходства, и присоединяется к первичному образу дополнительный, негативный или позитивный – в зависимости от нашей предвзятости, символизм. Что символичнее здесь – матёрый орёл или его тень, похожая на распростёртую рубаху? Где знак беды – в хищной птице или чёрной рубахе?
Предвзятость я упомянула в том смысле, что образ орла, парящего в небе, довольно сложно трактовать однозначно – как знак беды. Об этом подробнее скажу далее. А пока всё-таки стоит уточнить, есть ли связь между этими «чёрными рубахами» у Еськова и Носова.

Повесть Носова написана в 1977 году. Рассказ Еськова чуть позднее, в начале 80-х. Никакой идейной связи между этими художественными произведениями нет. Тем более что повествование Еськова автобиографично до последней буковки. Его чёрная рубаха – не символ, а реальная вещь со своей историей, ради которой и был написан рассказ. У чёрной рубахи Еськова своя историческая судьба, тут реальная вещь становится образом литературы. Хотя и символическое значение своё она тоже получает, это неизбежно для художественного образа. У Евгения Носова же изначально была другая задача – образ чёрной рубахи, распластанной по земле, пусть и в виде обыкновенной тени от птицы, увязать с будущей судьбой своих героев. Здесь всё творчески организовано, сознательно связано.
Рубаха Касьяна, уходящего на войну, слишком похожа на рубаху мальчишки, в сороковые годы едва не умершего от пневмонии. Это мы сегодня видим. Но тогда, когда писались эти два произведения, история создания которых, кстати, нам известна, связывать эти два образа могло только знание авторов о том, что такие рубахи в народе были. Предполагать, что это Еськов рассказал Носову о своей чёрной ФЗО-шной рубахе с рядом металлических блестящих пуговиц, и тот придумал такую же рубаху своему Касьяну, конечно, можно. Но, как выражается Борис Агеев, это непродуктивно. Мой отец тоже учился в ФЗО, и у него была точно такая рубаха. И сколько таких рубах было ещё по всему Союзу! Михаил Еськов утверждает, что о рубахах они с Носовым никогда не толковали. Каждый писал про свою.
Символика чёрного цвета, конечно, многообразна. У Носова это знак беды, цвет войны. Он повторяется в облике бомбовоза, чёрной тенью нависшего над Касьяном, когда он в последний раз вышел в ночное со своими лошадьми. Но именно образ чёрной рубахи почему-то нужен Евгению Носову в качестве главного символа беды в его тексте, им он и завершает свою повесть:
«А тем временем над верхами в недосягаемом одиночестве всё кружил и кружил, забытый всеми, курганный орёл, похожий на распростёртую чёрную рубаху».
Мне уже хотелось согласиться с мнением Нины Подзоровой, что рубаха тут – знак неминуемой гибели шлемоносцев, как попалась на глаза статья в научном электронном журнале Курского университета. Проза Евгения Носова, разумеется, часто привлекает курских учёных, исследующих её в лингвистическом и культурологическом аспектах. А тут как раз по поводу фольклорной символики орла-курганника речь велась, и двоякость толкований художественного образа хищной птицы в славянском фольклоре соответственно распространялась и на «производное» - тень хищника, похожую на распростёртую по земле рубаху.
«Безусловно, появление орла - дурной знак, - пишет автор статьи, - это отражено и в народных представлениях древних славян и подтверждено исследователями творчества автора. Однако нельзя не отметить тот факт, что, помимо негативного символического значения, орел в славянской мифологии наделялся и иными качествами. Об этом исследователи творчества Е.И. Носова ранее не упоминали».
Далее даётся ссылка на «Славянские древности», третий том, где указано: «Орёл - Божья птица, царь птиц и владыка небес».
Думается, писатель не мог не знать, что орёл «Божья птица» прежде всего потому, что изначально евангельский символизм (а не древнеславянский, языческий) соотносил орла с высотой духовной мудрости апостола Иоанна Богослова. Орёл изображается на страницах Библии как знак евангелиста Иоанна. Потому его присутствие на страницах повести Носова вовсе не обязательно означает однозначно дурное. Ведь вполне уместен вопрос: почему Носов, изображающий русских крестьян, которые уже по определению христиане («хрестьяне»), должен опираться именно на языческий мрачный символизм?
Автор статьи, которая называется «Символическое значение образов хищных птиц в повести Е. И. Носова «Усвятские шлемоносцы», о целях своей работы пишет: «…мы проанализируем сущность образов хищных птиц… с точки зрения восприятия их в славянском язычестве и отражения этого восприятия в творчестве Е.И. Носова».
Но почему именно «славянское язычество», а не народное восприятие должен был отражать Носов, автор никак не объясняет. Только цитируются страницы научной книги, где толкуется языческая символика птиц.
А что, птицы эти просто так над курганом не летали? Без всякой «символики»… Или народ, книг языческих не читавший, сам не знал, чего ждать от хищника, заприметившего курицу в крестьянском дворе…

В объёмистой книге «Мастер с нами», посвящённой Е.И. Носову, в разделе «Всё помню, Евгений Иванович…» есть воспоминания курского писателя Льва Конорева о том, как они ездили с Носовым в те места, где была задумана повесть.
«Сегодня, четверть века спустя, – писал Л. Конорев в 2003 году, – хорошо помнится та незабываемая поездка с Евгением Ивановичем Носовым на меловое крутогорье Городища, что горбато вздымается над низинной округой моей родной Карасёвки. Эта поездка, которая, как оказалось, навеяла писателю некоторые узловые сцены будущей повести «Усвятские шлемоносцы», затевалась нами давно…» («С вершины древнего кургана…»).
Конорев далее пишет, что после выхода в свет носовской повести читал её с величайшим волнением, узнавая в пейзажных зарисовках свои родные края. Надо признаться, что, наверное, с не меньшим волнением читала и я воспоминания Льва Конорева, потому что курган, описанный в повести, был, оказывается, той самой «Тарелочкой», с которой я уже столько раз оглядывала курские дали, нацеливаясь фотоаппаратом на какой-нибудь особенно приметный пейзаж. Место было любимо нами, частенько с супругом приезжали мы сюда собирать цветущую душицу, что росла там в необъятном количестве, так что все вазы в доме и даже коробки на чердаке я заполнила сухими пурпурно-лиловатыми букетами, от которых понемногу отщипывала для заварки чая. Знаменита была «Тарелочка» тем, что, по преданию, здесь когда-то стояла крепость с дозорной вышкой, с которой видна была вся округа, так что ни один враг не мог незаметно проникнуть на курскую землю с юго-восточной стороны. Так, по крайней мере, думали до недавнего времени…
«Я долго держал в мыслях, – пишет Л.Конорев, – когда-нибудь показать писателю этот курган, называемый в наших местах «тарелочкой» из-за срезанной его вершины, и не раз упоминал о нём в наших разговорах с Евгением Ивановичем».
А я заговорила об этом кургане в связи с повестью Носова в первую очередь потому, что собственными глазами видела, приезжая сюда летом и зимой, как над ним кружат хищные птицы, то ли коршуны, то ли ястребы, издалека особенно не разберёшь. Вряд ли это были орлы, хотя спорить и не стану, орнитолог из меня никудышный. Внизу, у подножия кургана жила лисица, однажды мы с ней столкнулись нос к носу, так что я закаменела от ужаса, помня наставления супруга не приближаться к этим огнехвостатым по причине их частого заболевания бешенством. Испугалась ещё и потому, что лисица тоже остолбенело уставилась на меня, глаза в глаза, а при этом из норы вдруг вылез попискивающий лисёнок. Она метнулась туда и скрылась в глубине вместе с ним. Я же ещё несколько секунд стояла недвижно, чувствуя только, как замлевают, не слушаются колени, а потом медленно, с какой-то горячей, томительной осоловелостью осела в траву. Из ослабевшей, мелко подрагивающей руки выскользнул фотоаппарат…
Не могу теперь понять, почему я так испугалась. Было что-то для меня мистическое, нездешнее в этом лисицином взгляде, может, как раз потому, что курган этот я воспринимала поэтически, как место присутствия древних стихий, быть может, ещё клубящихся невидимо над вершиной, помнящей ордынские времена. По воспоминаниям Конорева, на кургане будто бы стояла сторожевая башня для предупреждения нападений татар. Носов тоже это предание обыграл в повести, его дедушка Селиван с лейтенантом, сопровождающим новобранцев, про татар разговаривают, глядя на срезанную вершину кургана.
Сегодня учёные уже раскопали древнейшие слои Ратского городища и выявили наличие ордынской обливной керамики, даже золотой перстень нашли с арабской вязью. Надпись на нём присутствует, не оправдавшая надменных надежд… «Да будет конец благополучен», – написано на том перстне. Носил его, как думают учёные, «человек с неординарным статусом», вроде Менгли-Гирея, который в письме Сигизмунду упоминает «Курскую тьму». Так называлась в четырнадцатом веке обширная территория курских земель от верховьев реки Рать до современного Льгова. «Ратское городище», как называют учёные легендарную «Тарелочку» вблизи нынешнего посёлка Беседино, по их мнению, было центром «Курской тьмы». И ещё они пишут: «В XIV веке на месте славяно-русского поселения формируется крупный ордынский центр, аналоги чему на русских землях отсутствуют …»
И как же было не воображать мне здесь присутствия стихийных сил древности, когда столь печальны и легендарны эти места. По причине необычайной возвышенности кургана над остальной местностью любили кружить над ним и хищные птицы, высматривая на его близкой к небу вершине зазевавшихся сусликов и мышей.
Потому трудно мне теперь согласиться с утверждением языковедов, что Носов как-то намеренно, с целью какой-то языческой символики, придумал для своей повести матёрого орла.
«То, что орел в повести имеет знаковый характер, не вызывает сомнения, особенно если учесть, что именно словами о нем заканчивается произведение. Трудно судить о том, с какой именно целью ввел Е.И. Носов орла в повествование…»
Да потому и «ввёл», что где же ещё летать хищной птице, если не над высоким курганом!
Проехаться летним безоблачным днём по курским степным просторам, скажем, в округе деревни Липино, знаменитой своим скифским курганом, или даже по не слишком высоким холмам Марицкого городища недалеко от Льгова, и эти великолепные грациозно парящие в восходящих воздушных потоках птицы заставят нас долго, восторженно вглядываться в небеса.
Заглянула я в научную справку – в наших краях встречаются лунь, коршун, канюк, скопа, ястреб и даже редчайший орёл-змееяд, бесстрашно разделывающийся с гадюками (кстати, фото орла в интернете – нашей писательницы Валентины Ткачёвой! она ведь писатель-натуралист, находящий свою «натуру» в живой действительности). Значит, не придумывал ничего Евгений Носов, ни под какую языческую символику свои образы птиц не подгонял. А то, что коршун всегда знаменует своим появлением пропажу цыплёнка или даже курицы с крестьянского двора, знает каждый ребёнок в деревне, и ему не надо рассказывать, откуда у этой птицы такая недобрая репутация. В детстве была у меня «при дворе» особая летняя должность – охранять наседку с цыплятами от непрестанно кружащего над деревней коршуна, похитившего уже нескольких соседских утят.
К слову тут хочется вспомнить одно давнее, тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года письмо Евгения Носова к одному из друзей-писателей. Там он посетовал, что вроде и похвалили его рассказ «Пятый день осенней выставки», но зачем-то приписали ему подражание Солженицыну:
«Из «Правды» ребята прислали мне письмишко, рассказывали, что в Доме литераторов устроили обсуждение последней журнальной прозы, и какой-то Борис Гнатенков, я его не знаю, взялся проводить параллели между «Матрёниным двором» и моим «Пятым днём», что был в «Новом мире». Вообще-то такая параллель лестна, но ведь есть же такие шельмы, которые никак не хотят видеть, что пишется живая, трепетная правда, а никак не литературные настроения а ля Солженицын» («Жизнь как будто неплохая, а рябина всё горчит...» Письма писателей писателю Николаю Воронову. Публикация Инны Вороновой (Воскобойниковой), сайт «Русское воскресение»).

Вот и мне показалось, что у Носова в «Усвятских шлемоносцах» не придуманные птицы а ля языческий символизм, а «живая, трепетная правда»…
У любого художественного образа есть символическое значение. Иначе и быть не может. При этом коршун или орёл не могут символизировать, скажем, мягкость или доброту. На то они и хищники. И если коршун кружит в небе над человеком, да ещё и отбрасывает на землю тёмную тень, то он неизбежно будет символом тревоги и опасности. Это попросту в природе вещей. И язычество древних славян тут не играет никакой роли. Это заложено в самом человеке, такое восприятие явлений. Может ли мышь символизировать слона? Может ли гудящий бомбовоз в облачной прогалине ночного неба вызывать чувство умиротворения и счастья?
Так что писателю не нужно штудировать мифы древних славян, чтобы сделать коршуна предвестником беды в своей повести. И толковать тут уместнее было бы о смятенных чувствах героев, с обострённой тревогой воспринимающих давно знакомую птицу, ставшую после известия о начале войны знаком присутствия на их родной земле того самого «хвашиста», которого крестьяне пока ещё сами не видели.
Вот как представлено это в тексте повести:
«Все трое подняли головы и увидели в ясной полуденной синеве черную букву «Т». Она кружила над плесом, недвижно распластав крылья, и, когда наплывала на солнце, по пескам проносилась быстрая тень. Чьи-то невидимые глаза, чей-то разбойный замысел кружил над мирными берегами... В другое время мужикам было бы наплевать на коршуна, но нынче и им почему-то сделалось неуютно и беспокойно от повисшего над головой молчаливого хищника.
- У хвашист! - выругался Матюха. - Свежатины захотел.
Но вот коршун, должно быть все же убоявшись лежавших в песке людей, широким полукругом переместился в займище и повис там над уремной чащобой. Со стороны он еще больше походил на самолет, что-то разведывавший на земле».

В данном случае автор напрямую указывает на символический характер этой птицы (вражеский самолёт). Как дурной знак воспринимают ее появление и герои повести. А вот с орлом не всё так просто. И тут курские учёные предложили гораздо более убедительную мысль. Оставим на их совести навязанное Носову славянское язычество. Для меня, к примеру, не может быть убедительной эта теория, если хищные птицы – неотъемлемая часть фауны Курского края. Зачем нам языческая символика, если они сами, эти гордые и опасные птицы, бесстрастно кружат над курской землёй. Каждый из нас, в зависимости от настроенности своего духа, в ту или иную минуту жизни увидит в них либо знак беды, либо же символ свободы и недосягаемой высоты…
Не буду спорить, что Носову действительно необходимо было ввести в повествование о начале войны некий тревожный знак грядущих испытаний своего народа. Только славянская мифология тут ни при чём. Это всё равно что, не зная биографии Михаила Еськова, не учитывая предельного автобиографизма его произведений, вдруг начать рассуждать о каком-нибудь тайном символическом значении его чёрной рубахи, цитируя мифы народов мира.
Парящего над курганом орла всякий толкующий произведение старается приспособить к своей концепции. Уверенная в гибели идущих на войну усвятцев Нина Подзорова пишет: «Как трагическое предзнаменование возникает и возникает над уходящими это орёл-символ». Пишущий о конце Света в этой повести Борис Агеев, естественно, видит в птице доказательство своей идеи: «…а тень курганного орла на последних страницах повести… есть провозвестник надвигающейся тьмы». Писателя тут не смущает даже и то, что символом апостола и евангелиста Иоанна, «подсказавшего» ему подобное толкование повести, тоже был орёл… Только в библейской традиции он символизирует как раз свет, высоту духовной мудрости, а не что-то трагическое или негативное. Да и те же усвятские новобранцы тоже ведь в своём роде орлы – так ведь принято в народе называть тех, кто готов к испытанию…
И вот в этом позитивном понимании символического значения парящего орла в повести Евгения Носова курские учёные оказались убедительны, предполагая, что «орла, парящего над уходящими на фронт, можно понимать и как трагический символ невозвращения усвятцев, и в то же время как символ будущей победы русского народа. На наш взгляд, подобное прочтение соответствует основной мысли произведения и исторической правде как таковой».
Не хотелось бы мне тут уточнять, правда, что к этой мысли они пришли не через евангельский символизм орла, а всё через те же славянские древности: «Очень важно, что орел-курганник появляется именно в тот момент, когда усвятские мужики отправляются на фронт, то есть их уже можно рассматривать как солдат, воинов, защитников… Таким образом, орел парит не над деревенскими мужиками, а над войском в походе, что могло быть истолковано древними славянами как хороший знак: «орел, парящий над походным войском, предвещает ему победу».
Даётся ссылка на Афанасьева с его «Поэтическими воззрениями славян на природу». Конечно, Носов читал Афанасьева. Кто же его не читал… А только списывать все народные чаяния, всю русскую традицию символических толкований флоры и фауны на одну лишь славянскую древность с её язычеством тоже не совсем верно.
Однако мне тут интереснее даже не то, что Носов зашифровал символическое значение своего образа, а то, как он это сделал. Ведь если образ парящего орла мы согласимся толковать как предзнаменование высокой победы, высоты духа русского народа, то какую роль мы отведём словно бы невзначай оставленной в самом конце, финальным аккордом, той самой «чёрной рубахе», о которой мы уже долго тут рассуждаем?
Может, она и есть главный символ?
Орёл-то парит в вышине, а вот на земле – распростёртая чёрная тень его… чёрная рубаха Касьяна, ушедшего на войну…
С распростёртыми крыльями птица издалека похожа ещё и на чёрный крест...
Я бы, может, и испугалась некой художественной дисгармонии в том, что крест – чёрный и что он лежит тенью на земле. Но, исходив вместе с мужем курские распаханные поля вдоль и поперёк, собирая черепки черняховской культуры, находили мы не только керамику и древние обрезанные монеты, наконечники стрел и железные топоры… В необозримом количестве нам попадались обломки серпов и нательные крестьянские кресты…
Кажется, вся земля наша усеяна этими простыми, грубоватой бесхитростной работы медными крестами. Не будь такого священного сокровища в русской земле, в наших бескрайних деревенских пахотных полях, – кто знает, какова была бы судьба России…

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа -
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!

За околицей каждой деревни, «в чистом поле, за просёлком», где ни ступала нога крестьянина-христианина, там и след его присутствия в этой тяжкой земной юдоли… Кресты были много тяжелее нынешних, и верёвочные тесёмки незаметно перетирались…

Удручённый ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя…

Удручённый ношей крестной, наш крестьянин-хлебопашец не только удобрил поле своим солёным потом, шагая за деревянной сохой, а крестьянки-жницы, ломая лезвия серпов, не только роняли в кормящую землю капли горючих слёз… Они оградили наше Отечество от врага ещё и оброненными в борозду в тяжком вседневном труде своими нательными крестами…

Нам ли сегодня не вспоминать с благодарностью наше прошлое, благословлённое в каждом ратном подвиге и в каждом шаге оратая за сохой Небесным Царём, незримо шествующим по этим бескрайним полям и поныне…
Какое бы беззаконие не творилось сегодня на русской земле, а Христова ноша крестная освятила её навеки.

А ещё сказал Господь в Евангелии от Матфея: иго Моё благо и бремя Моё легко (Мф. 11,30). Всякого ига натерпелась Святая Русь: и ордынского, и литовского, и фашистского, и банкирского. Перетерпит и ковидное.
Только бы Христово иго не позволяли мы с себя снимать.

О край родной! - такого ополченья
Мир не видал с первоначальных дней...
Велико, знать, о Русь, твоё значенье!
Мужайся, стой, крепись и одолей!

…Так и сплелись эти литературные и жизненные наблюдения, что двадцать шестой псалом, с которым в нечаянное согласие вошёл страждущий дух Бориса Агеева, как и стихи Тютчева, теперь соотносится в моём сознании с жизнью многих русских писателей, чей путь на земле оказался трагичен и тернист: …Мужайся и да крепится сердце твое, и потерпи Господа.
Декабрь, 2020 г.