Консультпункт

 

В Доме литератора работает консультпункт. Известные курские поэты и писатели, краеведы и публицисты дают консультации по вопросам работы с литературными произведениями, рукописями, издания книг, презентаций, организаций Дней автографа, встреч с писателями, проведения творческих вечеров, литературных мероприятий.

 

График работы консультпункта: Ежедневно с понедельника по субботу, с 10 до 15 ч.

Адрес: г. Курск, Красная площадь, 6, Дом литератора. Контактный телефон: 703-933

Светлой памяти Владимира Шилова

ВЛАДИМИР ШИЛОВ (1937-2017)
Владимир Иванович Шилов
 
Первый танец
Скрипела патефонная пружина,
Шатались ножки старого стола,
Но вновь и вновь загадочно кружила
Под музыку волшебная игла.
 
На вечере в двадцатой женской школе,
Под пристальным присмотром женских глаз,
Со мной соседка, рыженькая Оля,
Старательно разучивала вальс.
 
Забавными веснушками сияя
И не стесняясь строгостью смотрин,
Плыла она принцессой, повторяя
В такт музыке негромко: «…Два и три…».
 
А я шагал по клетчатому кругу,
Как конь резной по шахматной доске.
Смеялись тихо Олины подруги,
Усевшиеся в дальнем уголке.
 
Зато потом носили до рассвета
По улочкам запутанным вдвоём
Обёрнутые в старые газету
Поношенные туфельки её.
 
Горе
Играла вальсы старенькая хромка.
Опять соседи задавали бал.
А он в кармане комкал похоронку
И вытирал испарину со лба.
 
Там, за спиной, скрипели половицы.
От крепкой браги кто-то соловел.
«Жене бы только не проговориться…» -
Крутилось в опустевшей голове.
 
А после, почитай, два года с лишком
Он видел в снах на утренней заре,
Как сын его, совсем ещё мальчишка,
В железном танке факелом горел.
 
И, чтобы сердце не осталось комом,
Он, согласившись с тающей женой,
Взял сына из неблизкого детдома,
Взамен родного, взятого войной.
 
Но только, не оправившись от горя,
От ноши, что и кремню не легка,
Его порой Ванюшей вместо Бори,
Забывшись, по привычке окликал.
 
А за стеной шумели про медали.
Кому-то обещали укорот.
И женщины нарядные рыдали
Похмельными слезами у ворот…
 
Ненастье
В мой полотняный дом
                                ветер шальной занёс
С листьями и дождём
                                запах твоих волос.
Эху слепых тревог
                                не улететь назад –
Капает в потолок
                                с хвойных ресниц слеза.
Дождь из небесных дыр
                                пятые сутки льёт.
Съёжился от воды
                                старенький вертолёт.
Не доберутся в срок,
                                не защитят тебя
Двадцать печальных строк
                                 с крапинками дождя…
 
***
Трясь животами об антенны крыш,
Над нашими притихшими местами
Шли клочья туч, похожие на крыс
С холодными шуршащими хвостами.
 
Сёк ливень травы длинною косой,
Хохочущий, безжалостный и дюжий.
И тигром – полоса за полосой –
Гонялся за мальчишками по лужам.
 
А к вечеру порядком приустал:
Для буйств дальнейших больше не пригоден,
Шептал он что-то вымокшим кустам,
Довольный наводнением в природе…
 
***
Вот так исчезают люди –
Последняя дрожь, как взрыв.
Отныне тебя не будет
Вовеки среди живых.
 
Что горькие наши драмы
Для тех, кто с землёю слит!
А небо, как тёмный мрамор
Холодных могильных плит.
 
А небо, как тяжкий камень,
Прикрывший собой поля.
И держат его руками
Промокшие тополя.
 
Сейчас разожмутся пальцы.
Сейчас протрещит излом.
И кто-то шепнёт: «Страдальцу
С погодой не повезло…».
 
А над бесконечной тучей,
Швыряющей горсти слёз,
Блуждает озябший лучик
Одной из рождённых звёзд…
 
Дети войны
За интернатом, на пустой дороге,
Барахтаясь в крапиве и пыли,
Мы с Юркой, ленинградцем тонконогим,
Кулачную баталию вели.
 
По правилам, всего до первой «краски».
А брали мы друг друга на прицел
Из-за того, что был отец мой штатским,
А Юркин – настоящий офицер.
 
И даже, если верить ленинградцу,
По званию – почти что генерал.
А мой отец не мог на фронте драться:
Он тихо от чахотки умирал.
 
За дымными ночами Сталинграда,
За спинами воюющих бойцов
Взяла его больничная ограда
В надёжное чугунное кольцо…
 
Как клад тяжёлый, вымывает даты
Неутомимой памяти река –
И вот опять босые секунданты
Застыли, руки уперев в бока.
 
И где-то там, в начале жизней наших,
Хлебнув военной горести сполна,
В напрасной драке кулачками машут
Два хилых и голодных пацана.
 
Эх, Юрка, Юрка – рыжие ресницы,
Блокадные морщинки на лице –
Я не сказал тебе ни о больнице,
Ни о моём чахоточном отце.
 
И ты тогда мне не сказал ни слова
Про тот листок, заношенный до дыр,
Гласивший, что при взятии Ростова
Погиб твой батя, ротный командир.
 
Мы боль друг друга так и не узнали,
И в тот же вечер, муторный вдвойне,
Смотрели в интернатском кинозале
Комедию про Швейка на войне.
 
На белой стенке страсти клокотали.
Качался луч под низким потолком.
До слёз соседи наши хохотали –
А мы с тобой глотали и глотали
Недетских слёз неумолимый ком.
 
***
Тяжёл войны угрюмый камень.
Не в силах сбросить этот вес,
Седой калека кулаками
Бьёт опостылевший протез.
 
Он нынче тягостно рыдает
Не от того, что стар и пьян –
Он до сих пор ещё блуждает
По фронтовым госпиталям.
 
Разумных слов не понимая
От всех, шагающих в строю,
Всё вспоминает-поминает
Он ногу правую свою.
 
Ту, в сапоге кирзовом старом,
Отнятую стальной пилой.
Ту, что зарыта санитаром
Под искалеченной ветлой.
 
Пойти бы к ней и поклониться,
И постоять над ней молчком…
Да как найти теперь станицу
С полусгоревшим ветряком?
 
Пядь земли русской
Забытый холмик в глубине России.
Берёзки да корявая сосна.
Его солдатской кровью оросили
Былые дни, лихие времена.
 
Его тогда упрямо покоряли,
Как первую вершину из вершин.
В него гранаты гулкие швыряли,
И пулемёт траву на нём крошил.
 
И, разрубив штыками сухожилья
Из намертво сцепившихся корней,
В него бойцов сражённых положили,
Русоголовых праведных парней.
 
Сгнил обелиск фанерный на могиле.
Людские тропы тихо заросли.
А имена, кому-то дорогие,
Томятся кладом на душе земли.
 
И только в отцветающую осень
Сюда, шурша опавшею листвой,
Из золотых чащоб приходят лоси
На рыцарский тяжеловесный бой…
 
Много лет спустя
На тесном вокзале, пропахшем
Дымами январской России,
 - Не ты ли сыночек мой, Паша? –
Иссохшие губы спросили.
 
А взгляд был с укором и болью,
И в нём, в неподвижном, тонули
Слова, не прорвавшись на волю:
 «Малыш мой, родной мой, сынуля…»
 
Но губы упрямо шептали,
Борясь с подступающим комом:
 - Не ты ли сыночек мой, Павел,
Когда-то ушедший из дома?
 
«Сыночек…» - неслось над перроном,
Катилось по снежным застругам,
Мешая озябшим влюблённым
Согреться, прижавшись друг к другу.
 
Бессонных подушек касаясь
В Орле, и в Клину, и в Рязани…
И ясные звёзды казались
Застывшими в небе слезами.
 
Незабытая боль
Из жизни, болтовнёю взбаламученной,
Из слухами разбуженных квартир
Меня уводит памяти излучина
В тот позабытый, отдалённый мир,
 
Где стёкла, закрещённые полосками,
Дождь каплями тяжёлыми крапит,
И дальний бой глухими отголосками
В помятом репродукторе хрипит.
 
Где осень по затихшей серой улице
Листву сметает мокрою метлой.
Где мама тихо плачет и сутулится:
 У нас беда – фашисты под Москвой.
 
У всех беда. Из рук работа валится.
А я рисую танки на стене.
И скоро сутки варится – не сварится
Кусок конины старой в чугуне.
 
От запаха её, такого сытного,
Во рту и нынче копится слюна…
За все богатства мира я бы сызнова
Тот хмурый день совсем не вспоминал!
 
Солдатские вдовы
Умаялась и обезножела,
И стала невестушке бременем –
Мол, хватит – и так уже пожила.
Возиться с ней нету, мол, времени!
 
Да что там – набила оскомину,
Понянчив кули трёхпудовые…
О мир, возрождённый и вскормленный
Солдатскими хмурыми вдовами!
 
Под звон и сиянье медальные,
Под вздохи их песни простуженной,
Под вдовьи ночные рыдания
Над выцветшей карточкой мужниной.
 
Пока не аукнулось в памяти,
Пока не откликнулось выспренно,
Давайте воздвигнем им памятник –
Хотя бы покуда единственный.
 
Над гулом, над свистом, над криками…
И пусть громовержцам увидится
Признанье народа великого
Великой народной кормилице.
 
Не в облике Матери-Родины,
Меч грозно взметнувшей карающий,
А в виде сегодняшней, сгорбленной
Старушки, устало вздыхающей…
 
Смерть актёра
Не слушалась рука
                         - в антракте не нашёл
В кармане пиджака
                           початый валидол.
Упал на жёсткий стул.
                             Окурок затушил.
И ворот расстегнул
                             усилием души.
Сегодня был не мил
                             ему театр родной.
С усмешкой обронил:
                           - Домой бы мне, домой…
А дома тусклый свет.
                            А дома ждёт одно –
Партнёр счастливых лет,
                            холодное трюмо.
И он – ладонь к груди:
                           - Держись, старик, держись! –
Шагнул из-за гардин
                            играть чужую жизнь.
Не видел полный зал,
                            что вслух его ругал,
Как брызнула в глаза
                             слепящая дуга…
Он медленно летел
                             в туманные миры,
А зал прошелестел
                             восторгом от игры.
 
Военный хлеб
Вместе с прошлыми болезнями,
Рядом с давними печалями,
За дверями за железными,
За замками и печатями
Я храню кусочек чёрного,
Я храню кусочек лакомый
Хлеба полупропечённого,
Зацелованный, заплаканный.
Под подушку мне положенный
Кем-то в полночь новогоднюю
Там, где стены проморожены
Были вьюжной непогодою.
Там, где был подарком сказочным,
Всех бесценностей бесценнее,
Это хлеб мякинный, карточный,
Это чёрствое спасение.
 
И из времени далёкого
До сих пор ещё доносится
Голос мамин с лёгким оканьем:
 - Ешь, сынок, а мне не хочется…
 
***
Рыба сонная гладкую заводь качнула,
Расплескала по мёртвой воде серебро,
И опять в глубину равнодушно нырнула,
Свой колючий плавник накренив, как крыло.
 
Хрустнул в роще валежник под лапой упругой,
Колыхнулись от вздоха небес камыши…
Тени странные бродят над пойменным лугом,
Излучения чьей-то заблудшей души.
 
Этот шёпот – из прошлых веков или просто
Трепет грустных, поныне виновных осин?
Быль и явь засыпают, обнявшись, как сёстры,
На руке притомившейся за день Руси…
 
***
Я долго в любви
                        не решался признаться,
Но только мне
                        ивы печальные снятся.
Не кедры, не пальмы,
                         а ивы простые,
Что, в тёмную воду
                        смотрясь, загрустили.
Восходит над рощами
                        месяц печальный,
В реке преломляясь
                         кольцом обручальным.
И где-то кукушка
                        печально кукует –
О брошенных детях
                        бездумно тоскует.
А я  свои годы
                        печально считаю –
Они, словно лето,
                         и тают, и тают…
И с каждым мгновеньем
                        всё больше ранима
Душа моя
                        песнями русской равнины.
 
***
А я с тобой не спорю – властвуй
В моей квартире, как в столице.
Стань для меня царицей Савской,
Великой, мудрою царицей.
 
И пусть среди великолепий,
Среди смущённых многоточий
Скуёт серебряные цепи
Мне смех твой, словно молоточек.
 
Но если в тусклый час вечерний
Нарушишь ты свои уставы,
Я, уподобясь буйной черни,
Тебя низвергну с пьедестала.
 
Я растопчу твои портреты,
А ты прошествуешь картинно
Мариею-Антуанеттой
К двери, как будто к гильотине.
 
Шахтёрам-осушителям  МГОКа
Ныряем в чёрные глубины.
Будь нам, отчаянным, верна
Стального троса пуповина,
Натянутая, как струна.
 
А там, внизу, куда мы канем
Из зелени и синевы,
Застыл пластами мёртвый камень,
И рельсы мокрые мертвы.
 
Но на отметке минус сотой,
Меж зубьями кварцитных плит,
Мужскую трудную работу
За нас никто не сотворит.
 
Здесь не сверкают фотоблицы,
А в штреках прячется беда.
Здесь стонет плоть, и пот струится,
И льётся ржавая вода… 
 
Колокола памяти
О брате сводном моём, о старшем,
О лейтенанте щеголеватом,
Опять из глины тяжёлой вставшем
В шеренгу к бывшим своим солдатам.
Молитвой женской не сбережённом
От бронебойной судьбы случайной
И вместе с танком своим зажжённом
В лугах ижорских свечой печальной,
                                      Минута Молчания.
 
О шумном Славке, былом соседе,
О Вячеславе свет Манакове,
О дребезжащем велосипеде
И светлой песенке про левкои.
О славном Славе, под ноль обритом,
Цыганочку сбацавшем на прощание
И в подмосковных снегах убитом
В самом первом рывке отчаянном,
                                              Минута Молчания.
 
О мамином брате, дяде Сергее,
Где-то среди пепелищ заплутавшем
(Лишь память о нём стареет, седея),
И о других, для меня безымянных,
Пороховыми ветрами пропахших,
Немногословных, надёжных землянах,
Тяжкими зёрнами на землю павших,
Колоколами гудят без скончания
                                       Минуты Молчания…
 
***
По злому хотенью-велению
Досталось местечко Егоровне
За самой далёкой аллеею,
В низине, где царствуют вороны.
 
Видать, хлопотали неправильно.
Но там, над оградой убогою,
Склоняясь смиренно и праведно,
Рябинка стоит тонконогая.
 
А здесь, возле выхода главного,
Надгробья – со взглядами властными.
Как жаркие угли, по мрамору
Гвоздики рассыпаны красные.
 
Места здесь куда попесчанее
И, как говорят, поприличнее,
Да их выделяют по званию,
По вкладу особому, личному.
 
Вот здесь бы местечко ей выдали
За кротость её голубиную.
Но шёпот доносится издали:
 - Мне, дитятко, ладно с рябиною.
 
***
Мы молча друга поминали.
Жевали пресную кутью.
И каждый думал о финале,
Перебирая жизнь свою.
 
И, до конца ещё не веря
В беду, свалившуюся вдруг,
Мы оборачивались к двери
На всякий отдалённый стук.
 
Казалось, что на эту встречу
Друг по привычке опоздал…
Но всё ещё саднило плечи,
И медный бас ещё рыдал.
 
Из прохудившегося крана
Сочилась ржавая вода.
И плакал мальчик долгожданный,
Что не родится никогда.
 
Один на один
Снега кровавит красная заря.
Садится ворон на верхушку ели.
Здесь вечером топтались егеря,
Готовя место будущей дуэли.
 
Один соперник к бою снаряжён –
Бесспорным правом сделать первый выстрел,
Бельгийкой и увесистым ножом,
И булькающей флягой серебристой.
 
Другой – экипировкой подкачал.
Зато он смел, зато привычен к бедам…
Уже от нетерпенья горяча
Тяжёлая клыкастая торпеда.
 
Сейчас она рванётся по прямой,
Кустарник промороженный калеча,
Из точки обречённости земной
На линию ошибок и осечек.
 
Сквозь зону предвкушаемых побед…
И пусть решит судьба на поле брани,
Повесят ли в домашний кабинет
Улыбчивую голову кабанью.
 
Диспут об искусстве
Мы спросим учтиво и даже галантно,
Боясь, как бы прения не отменили –
Неужто Россия бедна на таланты,
Коль в титрах избыток известных фамилий!
 
И снова мы спросим без всяких амбиций,
Поскольку мы силами неравноценны –
Кого это видные наши певицы
Выводят за руку с собою на сцены?
 
И тут нам ответят: «Вот это уж зря вы,
Какие там связи, какие там кланы!»
И вспомнится вдруг ангелочек кудрявый,
Под дудочку певший нам с телеэкрана.
 
Покуда он, милый малыш круглоликий,
Лишён ослепительных черт лицедейства.
Но он уже в будущих списках во ВГИКе,
Записан в актёры, как раньше – в гвардейцы.
 
Он будет в седле восседать величаво
И струны терзать по примеру папаши,
А где-то слесарит ненужный Качалов,
Полбалла до сцены вчера недобравший.
 
Всплывают на накипи мелочной дряни
Амурные версии и пересуды,
А где-то Ермолова новая вянет,
В заштатной столовой лелея посуду.
 
Нам скажут, что эти – ведь тоже толковы,
Годны и для песен, и в фильмах – для вала.
Вздохнём мы: «Фамилии – как частоколы,
Но ниже по качеству инициалы…».
 
***
В каком-то сквере отдалённом
Стоим всю ночь, глаза – в глаза.
Как непривычно быть влюблённым,
Не то, что двадцать лет назад.
 
Как робок умудрённый разум,
Как мысль осенняя светла!
Таю тебя, как нищий – вазу
Венецианского стекла.
 
Последний луч любви бесценен –
И я от сглаза сберегу
Твой смех и веточку сирени
В углу твоих далёких губ…
 
Осенняя элегия
Ничего не сошлось, ничего не сбылось,
И за помощью в дверь мне никто не стучал…
Просто зонтик раскрылся над нимбом волос,
Жёлтый зонтик – над хрупким изломом плеча.
 
Грусть в опавшей листве, грусть в увядших цветах.
Песню осени поздней никак не поймёшь.
То ли радостей ждать, то ли жизнь прожита,
То ли слёзы текут, то ли медленный дождь.
 
Пёс бродячий вильнёт добродушно хвостом.
Ты замрёшь перед ним, беззащитно тонка –
Как опёнок, прикрывшийся мокрым листом
От разборчивых, пристальных глаз грибника. 
 
России
Говорю, что – чужая,
Что ни разу не вспомню,
Что не зря уезжаю
Из её беззаконья.
От неё, бестолковой,
От неё, от двуликой…
Свой последний целковый
Брошу в шапку калике.
Что мне? – паспорт в порядке
И билеты в кармане,
И уже не заманят
Переборы трёхрядки.
Под прощальное пенье
Поднимусь я со вздохом
По железным ступеням
На вершину Голгофы.
Но оттуда упрямо
Прохриплю, что – плохая,
Хоть венцы её храмов
Золотым полыхают.
И сожму обречённо
(грешен, грешен я, грешен)
Горсть земли её чёрной
В кулаке побелевшем…
 
Железногорску
В час, когда вечерняя усталость
Стянет мышцы крепкого плеча,
Опусти своё немудрёный парус
И к лесам берёзовым причаль.
 
Ты сегодня славно поработал,
Глыбы неподъёмные дробя.
Отдохни. Оставь своим заботы.
Их всю жизнь немало у тебя.
 
Ляг на травы и услышь, как хором
Шелестят подземные ключи,
И вдали, за жёлтым светофором,
Каблучками девушка стучит.
 
Пусть не будет нынче одиноко
Беззаботной дочери твоей
Под защитой освещённых окон,
Под присмотром зорких фонарей…
 
 
***
С виновато поникшей седой головой
Я – смертельно уставший в боях рядовой.
На груди пустота, и в груди пустота,
На груди – ни креста, и в душе – ни креста.
 
Я всю жизнь на регалии эти плевал.
Но сказали, что я не за тех воевал,
Не за то потерял по дороге друзей,
Чьи пробитые каски собрали в музей,
 
С дыркой круглой на лбу, с рваной – возле виска,
И клялись их в витринах сберечь на века…
 
Командиры, провидцы, властители дум,
Вы не топли в грязи и не мёрзли на льду,
И не грелись у сжегшего избу огня.
Вам теперь, озабоченным, не до меня.
 
Но не вы ли вчера восклицали – Велик!
Так, что тенью своей заслонил материк!
А сейчас – не за тех, не за то, не за ту…
Краснобаи из слов паутину плетут.
 
Прорастает на прошлом трава-мурава.
Как с большого похмелья, гудит голова…
 
***
Бесполезны слова: снова танки стреляли,
Снова роют могилы в промёрзлой земле…
На лихих виражах мы себя растеряли
И не можем найти в непогоде и мгле.
 
Мы на русской равнине – и мы на Кавказе.
Жгут ступни нам пески и арктический лёд.
И заложники мы, и штурмуем в спецназе
Террористами угнанный в плен самолёт.
 
И по выбитым гранатомётом ухабам,
Через гневный оконных глазниц газават,
Вместе с беженкой тянем тележку со скарбом,
Спотыкаясь в тумане о трупы солдат.
 
Только плачет душа, тяжело и бесслёзно,
Забываясь тягучим, безрадостным сном,
О мальчишке, убитом в посёлке под Грозным
Пулей снайпера с нашим, российским, клеймом.
 
***
Настанет срок – и в землю кану.
Из августовской непогоды
Немым, холодным истуканом
Уйду под травы и под воды…
 
Родные, перемыв посуду
На день сороковой, печальный,
Утешатся и позабудут
Меня за чаем и речами.
 
И только внучка – непоседа,
Комочек топота и смеха,
Захнычет ночью: «Деда, деда,
Куда ты, миленький, уехал?»
 
И вновь смежит свои ресницы,
Вздохнув зачем-то виновато.
Зато потом ей буду сниться
Весёлым, добрым и усатым…
 
***
Нам надо жить. Мы это заслужили,
Хотя заслуга и невелика:
Мы просто надорвали сухожилья,
Большую землю нянча на руках.
 
В коротком нашей жизни интервале,
Мелькнувшем из вагонного окна,
Мы просто ничего не воровали –
Ни жён чужих, ни славы, ни вина.
 
Сплетённые из силы и бессилья,
Придумавшие собственных богов,
Мы им ни на кого не доносили –
Ни на друзей, ни на своих врагов.
 
А просто шли по краю горной кручи,
Не думая, что свалимся в неё…
И вот уже усталый век гремуче
Несётся вниз, в своё небытиё.
 
Оставим там расстроенные нервы,
Пустые зависть, суетность и злость.
И дай-то Бог, чтоб в веке двадцать первом
Ещё пожить нам долго довелось…
 
Две судьбы
Хоронят актрису великую,
Сто жизней на сцене сыгравшую,
Прекрасную, но разноликую,
Свой собственный лик растерявшую.
 
Как мрамор холодная, спит она,
Под юную загримирована,
Залитая светом софитовым,
Великими в лоб зацелована.
 
А бабушка Шура из Марьино,
По званью – простая колхозница,
Со лба вытирая испарину,
В свинарнике с вилами возится.
 
Не жизнь, а сплошная колдобина…
Воюет с промёрзшими комьями.
В избе её печка не топлена
И куры ещё не накормлены.
 
К ночи, постояв пред иконами,
Расправив помятые простыни,
Прошепчет губами бескровными:
 - Скорее прими меня, Господи!
 
А та, что покоится в кружевах,
И после кончины красивая,
Мечтала сыграть её, сирую,
Хотела… Да, видно, не сдюжила.
 
Иго
Под пологим холмом,
        под корявой ветлой
Спят пробитый шелом
        и топор боевой…
Я по склону сбегу
        в глубь дремучих веков
Там, на дальнем лугу,
        стук татарских подков.
Встанет конь вороной,
        пена с нижней губы,
За моею спиной,
        захрапев, на дыбы.
Грянет хлёсткий аркан
        из-за гривы коня,
По ногам, по рукам
        спеленает меня…
И потащит пластом
         по колючей стерне
Через плач, через стон
         на родной стороне.
Мимо чёрных от горя
         истерзанных вдов,
По горячим угодьям
         былых городов.
Как же ты велика,
          разорённая Русь!
Станет мне на века
         домом гиблый улус,
Где от рабских работ
          надрывается плоть,
Где за кровь и за пот –
           хлеба чёрствый ломоть.
Там, в проклятом аду,
           научились терпеть
Мы и боль, и нужду,
           и… господскую плеть.
 
Начало века
Пропахли стены порохом спалённым,
Петарды грохотали от души,
Как будто прорывались батальоны
В ночной атаке через рубежи.
 
Гремели боевые барабаны…
И, руки воздымая к небесам,
Очередями шпарила с экранов
В нас буйная московская попса.
 
И, словно птицы в золочёной клетке,
Отстаивая сытные права,
Порхали и кокотки, и кокетки,
И телевизионная братва.
 
Но, примеряя радостные позы,
Не видели шуты и короли,
Как века оплывающего слёзы
На скатерть белоснежную текли.
 
Как на пороге Времени смешались,
Вливаясь в бесконечности поток,
И к прошлому пронзительная жалость,
И будущего робкий огонёк…
 
Два поколения
Пора бы нам мыслить праведно,
А мы всё врагов преследуем…
Такая вот флора-фауна,
Угрюмой поры наследие.
 
Такая вот катавасия –
Похлеще беды в Японии…
Всё то, что тогда заквасили,
Мы сами ещё не поняли.
 
Опять нам роптать и маяться,
Кумиров лепя из крошева…
Зато подросли красавицы
Из робких росточков Прошлого.
 
Форсистые, смуглощёкие,
В костюмные «двойки» влитые,
В асфальт каблучками щёлкают,
Как в клавишный шрифт на принтере.
 
За тёплое место в офисе,
За фирменный тур в Италию,
За право последней подписи
Готовы к любым баталиям.
 
Они никогда не кончатся
Под корпоративным знаменем…
А так временами хочется
Поплакать в колени мамины!
 
Льготник
Ездит внук на «Оке», адресованной деду
За геройство его в беспощадных боях,
За омытую потом и кровью Победу
И за жизнь его трудную на костылях.
 
Дед, конечно, герой. Дедом можно гордиться.
Говорят, что от рабства он Родину спас.
И машина в хозяйстве всегда пригодится,
Только больно она не престижна сейчас.
 
Он же Родину спас! А ему – маломерку
(вместо вольной реки – незаметный ручей).
Не заманишь в неё норовистую Верку,
Скажет: «В Петькину тачку садиться ловчей».
 
Надоело косить лебеду и крапиву
И латать без конца вековое жильё.
Если деду дадут городскую квартиру,
Он когда-нибудь внуку отпишет её.
 
А накопленной дедовской пенсии хватит
На придуманный городом евроремонт.
И тогда в этой благоустроенной хате
Дед достойно хоть год или два проживёт!
 
Это осень пришла…
Завтра, может быть, дождь
                   пронесётся по лужам,
Как скакун призовой,
                   закусив удила…
Только ты и тогда
                   не тоскуй о минувшем,
Верь, что жизнь молодая
                   ещё не прошла.
Чтоб душе твоей стало
                   немного полегче,
Лист кленовый
                   тебе упадёт на плечо,
Полежит, пошуршит,
                  что-то в ухо прошепчет
На своём языке
                  непонятно о чём.
А другой, неожиданно
                 сверху слетевший,
Словно с облака
                 сброшен неведомо кем,
Вдруг тебя, загрустившую,
                 молча утешит
Поцелуем прощальным
                 на влажной щеке.
Если хочешь, поплачь,
                только малость, не очень,
Если сможешь,
                обиды кому-то прости…
Это осень пришла,
                 разноцветная осень.
Улыбнись ей
                 и больше уже не грусти.

Рубрика:
Раздел сайта:
Раздел сайта:


Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика

Вход в аккаунт

Main menu 2

EU Copyright | Stati